Post Scriptum - [29]

Чаепитие было веселым, шумным и окончилось далеко за полночь.

В ту ночь, Антон Андреевич так и не смог уснуть. Даже когда всё в доме замерло, и воцарилась совершенная тишина, прерываемая изредка только звоном настенных часов, сон не явился к нему, не подарив ему покоя и не прогнав усталость. Смыковский думал о заводе. О том, что скажет он рабочим, как воззовёт к их разуму и терпению.

«Я скажу им, – представлял он, выкуривая одну сигарету за другой, – что в их власти находится спасение от банкротства, что их честный труд, впоследствии, поможет им навсегда выбраться из нищеты и голода, которые приходится терпеть им теперь. Не может быть, что бы не проявили они трезвости ума и не сожалели о гибнущем производстве. Должно быть завтра, непременно будет счастливый день, тот самый день, который изменит положение к лучшему, с которого начнётся долгожданный подъём моих дел».

VI.

Настало утро. Около девяти часов уже совсем рассвело. Антон Андреевич, вдохновленный самыми светлыми надеждами, вышел из дома, и привычно-быстрым шагом направился на завод, переполненный желанием поскорее заняться делами. Иногда он чувствовал головокружение, но это лишь заставляло его идти ещё быстрее.

Всё вокруг казалось синевато-серым, и улицы, и дома. В свете ещё не угасших фонарей, падал вниз едва заметный снег, подгоняемый порывами пронизывающего ветра.

Когда до заводского здания оставалось еще несколько десятков шагов, Антон Андреевич увидел прямо перед собой, на земле, вывеску с надписью «Завод фарфора», впрочем, на ней уже не доставало нескольких букв, она была разбита и перепачкана грязью. Завернув за угол, Смыковский уперся в толпу людей, через которую невозможно было пройти. Уже встревоженный увиденным, Смыковский разволновался еще сильнее, рассмотрев поднимающиеся над толпой клубы черного дыма, и различая отчетливый и неприятный треск разбитого стекла под ногами, при каждом своем движении.

«Что же это такое?» – бесконечно повторял он мысленно.

С невероятным трудом, пробираясь через людскую стену, он, добравшись наконец до ее окончания, остановился, совершенно оторопев. На том месте, где было некогда огромное, и даже величественное здание завода – завода более не было. Вместо него предстали перед ним обгоревшие и разрушенные подпоры и перекрытия, черные и безжизненные, еще охваченные в некоторых местах, уже обессиленным пламенем.

Смыковский стоял молча… Ещё мгновение, и он снял с головы шляпу, осознав, что все надежды, усилия прошлых и возможности будущих лет, отныне похоронены под толщей пепла. И возродить уже ничего не возможно.

Спустя несколько минут, к Антону Андреевичу, которого толкали со всех сторон те, кому не терпелось поглядеть на догорающий пожар, подошла женщина, уже в годах, и окликнула его сочувственно:

– Господин Смыковский, слышите ли вы меня?

Антон Андреевич посмотрел в ее сторону, но она виделась ему нечётко и расплывчато, он потёр ладонями, заслезившиеся от едкого дыма глаза, и взглянул на нее еще раз.

– Какое несчастье, какое бедствие на вас, господин Смыковский. Да вы, верно, не признаёте меня? – сказала она, заламывая пальцы, – Я Утильцева, владею пекарней, совсем недалеко отсюда, ах, подумать только, какое же на вас несчастье, вновь запричитала она.

– Таисия Алексеевна? – переспросил Смыковский, – нет, я помню вас…

Антон Андреевич говорил вяло, медленно. Каждое, сказанное им слово, эхом отзывалось в его ушах, и еще долго потом гудело в голове.

– Как же могло такое случиться, чтобы загорелся завод? – спросил он, снова всматриваясь в покосившиеся, обугленные стены.

– Да ведь подожгли окаянные, – выдохнула Таисия Алексеевна, вытирая слёзы, – такой завод! Такой фарфор!

– Кто же мог поджечь? Для чего?

– Я расскажу вам, что сама видела, а вы держитесь голубчик, держитесь ради Бога, – произнесла Утильцева, заглядывая в лицо Смыковскому, и взяв его за руку, отвела немного в сторону от толпы, – В начале пятого утра, закончили мои работники хлеб печь, и я, проверив всё, отправилась на улицу, набраться воздуху, от жара прочь. И в то же самое время, гляжу, во дворе, перед заводом вашим, собираются люди, и шумят очень. Говорили уж слишком громко, и оттого я некоторые слова расслышала, но лишь малую часть. Поняла только, что это рабочие пришли и договариваются послать за управляющим, для немедленного и чрезвычайно важного разговора. Я не ушла. Еще Авдею призвала к себе, и дальше мы глядели уж с ней вместе. И вот, отправились вдоль по улице несколько человек, стало быть, за управляющим. Вернулись очень скоро, и уже с ним.

– Неужто Ипатий Матвеевич был здесь? А где же он? Я его нигде не встретил.

Антон Андреевич, поворачиваясь во все стороны, принялся искать Телихова, но Утильцева остановила его.

– Погоди батюшка, не ищи ты его, ведь его здесь и нет.

– Как же нет? Где ему быть, как ни здесь?

– В больницу его отправили…

Смыковский изменился в лице.

– В больницу!? Таисия Алексеевна, заклинаю вас, скажите, что с ним, – испуганно спросил он.

– Угорел страдалец, – сквозь рыдания, говорила Утильцева, – эти-то, нелюди, когда пришел он, спорить с ним стали, бранили его, прости меня Господи, самыми препоследними словами. Сговаривали они его на что-то, а он не соглашался, и еще несколько рабочих его сторону приняли. Так зачинщики проклятые схватили их, и силой на заводе заперли, но и тем, однако не кончилось. Разожгли они факелы, и с ними завод по кругу обошли, покуда он весь не вспыхнул. Страху то мы какого натерпелись, у меня ведь всего четыре человека сегодня работали, да все женского рода, на помощь и позвать было некого. Вскорости все же жандармы явились, пожарные гасить огонь принялись, кое-как достали запертых из пламени, да сейчас их в больницу, а зачинщиков, тех, что ещё не разбежались, в оковы, да в участок. А теперь уж, я слышала, что в суматохе много людей лошадьми подавили, да искалечили, а сторожа и двух его сыновей будто избили до смерти. Ах, голубчик вы мой, Антон Андреевич, счастье ваше, что вы здесь раньше не оказались. Ведь они и вас не пощадили бы.