Post Scriptum - [30]

Шрифт
Интервал

Всё рассказанное Утильцевой, поразило Антона Андреевича, однако произошедшее утратило свое значение теперь, когда в опасности пребывала жизнь Ипатия Матвеевича. Постигшая завод страшная участь, показалось Смыковскому далеким, словно ненастоящим и не представляющим никакой важности, обстоятельством. Не желая терять времени, он надел небрежно шляпу, и не говоря ни слова, отправился на другую сторону улицы, снова сквозь толпу, забыв даже попрощаться с Таисией Алексеевной.

– Господин Смыковский! – услышал он ее голос позади себя, – Куда же вы!? Постойте! – растерянно произнесла она, – Сейчас ведь должно опись ваших убытков начнет производиться, вам нужно бы присутствовать.

– После, ради Бога, все после, Таисия Алексеевна, я тороплюсь в больницу, – на ходу ответил Смыковский и скрылся за очертаниями толпы.


Всю дорогу мысли о том, как могли рабочие возненавидеть Телихова настолько яростно, чтобы причинить вред ему, не оставляли Антона Андреевича.

«Из чего же произросла такая ненависть, – размышлял он, проходя мимо безликих, промерзших домов и незнакомых ему людей, – Ипатий Матвеевич всегда был и мягче, и добрее меня, он умел сочувствовать каждому обделенному. Предлагая рассчитать кого-то, только в самом крайнем случае, обычно за беспробудное пьянство, он тем не менее всякий раз, аккуратно заботился о полной выплате последнего жалованья, чтобы не осталась семья его совсем без средств. А скольким помог он избежать голодной смерти.… Так отчего же столь великая к нему ненависть?»

Не встретив на пути ни одного свободного извозчика, и оттого пройдя пешком, чуть не половину города, Смыковский, наконец, добрался до больницы.

Посетителей кроме него не было. От безлюдности этой и тусклого освещения, все вокруг наводило страх и уныние. Откуда-то донесся до его слуха, пронизывающий стон. С другой стороны послышались тихие разговоры и женский удушливый плач. Было прохладно, пахло плесенью и спиртом. Двери одной из палат, распахнулись прямо перед ним, и санитары выкатили из нее, высокий узкий стол, с лежащим на нем человеком, накрытый пожелтевшими, забрызганными кровью, простынями. Стоило исчезнуть в непроглядной тьме коридора, этим двум санитарам, как появились прочие двое, и завезли в эту же палату, и кажется на точно таком же столе, огромные, помеченные синими крестами, кастрюли, с чем-то отвратительно пахнущим и испускающим белый пар. Смыковский почувствовал, как всепоглощающая тошнота подступает к его горлу, и поспешил прикрыть платком и нос, и рот.

В самом конце длинного больничного коридора, он увидел, сидящую у окна сестру милосердия, записывающую что-то, в свой журнал. Стремясь поскорее добраться до нее, Антон Андреевич проходил мимо запертых и раскрытых палат, мелькали перед ним то смиренные, то искаженные болью, лица, впрочем, он старался не смотреть по сторонам, все больше прибавляя шаг. Однако, как ни силился он идти быстрее, заветный силуэт приближался к нему слишком медленно.

«Коридор бесконечен, я уже не верю, что когда-нибудь доберусь до окна» – подумал Смыковский, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Между тем, сестра вдруг обернувшись, заметила его, поднялась и сама пошла ему на встречу. Когда наконец, они оказались рядом, она поглядела на него, измученного, бледного и спросила участливо:

– Прошу прощения, господин посетитель, вы разыскиваете кого-нибудь?

– Да, я ищу, и буду весьма признателен, если вы поможете мне, – ответил Антон Андреевич.

– Разумеется, только назовите фамилию того, к кому вы пришли. – Она раскрыла журнал, который держала в руках.

– Телихов Ипатий Матвеевич, – стараясь говорить внятно, сообщил Смыковский, волнуясь и всматриваясь нетерпеливо в исписанные листы.

Сестра аккуратно перелистывая страницы, повторяла чуть слышно:

– Телихов… Телихов…

Наконец остановила свой взгляд на одной из записей и прочитала:

– Телихов Ипатий Матвеевич, поступил в восьмом часу утра, с многочисленными ожогами, скончался около полудня и переведен в городской морг.

Сестра перестала читать и подняла глаза, всматриваясь в лицо Антона Андреевича.

Смыковский ощутил озноб во всем теле, словно огромное множество тонких иголок, пронзило его насквозь и разом. Ему показалось на мгновение, что он погрузился во мрак, и более уже ничего не может разглядеть. Слегка покачнувшись, он, на ощупь нашел стену, и удержался за нее. Внезапно услышал он голос Ипатия Матвеевича, где-то позади себя, обернулся, но не увидел никого. Следом за тем, пронесся по коридору, Ипатия Матвеевича, неистовый, оглушающий крик, Смыковский беспомощно закрыл уши руками. Вскоре темнота стала понемногу рассеиваться, и он даже вновь увидел впереди светлое окно, однако и окно это, и стены, и дощатый пол, качались, будто при трясении земли. Антон Андреевич закрыл глаза, головокружение не прекращалось и он, теряя сознание, упал вперед.


Очнувшись, Смыковский увидел подле себя, все ту же молодую барышню и ещё двух сестер милосердия. Все они суетились вокруг него, каждая старалась, чем-то помочь.

– Что же вы, господин посетитель, доводите нас до испуга, – произнесла строго первая сестра.


Рекомендуем почитать
Индивидуум-ство

Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.


Голубой лёд Хальмер-То, или Рыжий волк

К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…


Боги и лишние. неГероический эпос

Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.


Княгиня Гришка. Особенности национального застолья

Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).


Блаженны нищие духом

Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!


Крепость

В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.