Посох в цвету - [26]

На грозный труд тех роковых людей,

Что, повинуясь чьей-то воле строгой,

Искали неизведанных путей.

Европа порывалась и не смела,

И, мастера крапленых карт, вожди

Коварно говорили: «Не поспело»,

В зачатке убивая мятежи.

Мы кровью изошли на скудных нивах,

И побеждал красноармейский штык.

Но облака на небе были лживы,

И солнце всякий выпило родник.

С Поволжья ширится зловещий голод

И сердце слабое полно тоской,

Оно стучит – стучит, как тяжкий молот,

Взлетающий над крышкой гробовой.

Земля, насытясь трупами, устала.

Живые спорят с гробовым червем.

О, Русь, ты правды мировой искала,

И правда обернулась – костяком.

«Родитель мой король – он был в жестоком гневе…»

Родитель мой король – он был в жестоком гневе,

Когда пасти стада за речкой голубой

Я, королевский сын, к пастушке, робкой деве,

Однажды убежал весеннею зарей.

И как Адам в раю полурасцветшей Еве,

Так я отдался ей – и мудрой чередой

Скользили дни мои, и грезил змий на древе,

Пока я песни пел любви моей святой.

А в королевстве шли великие раздоры:

Король низвержен был, другой на трон воссел,

Но что мне до того? Я только песни пел.

И помню: раз мы с ней от королевской своры

Спаслись на дереве. Там, заплетясь гнездом,

Ласкал нас древний змий – и спали мы втроем.

9 ЯНВАРЯ

Кровавым январем ты продолжал этапы

Судьбины роковой безумно отмечать;

Издалека ее к тебе тянулись лапы,

И на чело легла проклятия печать.

Когда к тебе с хоругвями, как дети,

Текли толпы и пели гимн отцов, –

Вдруг проиграл рожок, и залпом ты ответил,

И лег багрец на белизну снегов.

Ты показал, что страх позорней преступленья,

Узнала Русь, что там, в дворце – лишь раб.

И день за днем ковал ты только звенья,

И, слабый царь, ты в кузне был не слаб.

В грозовых днях ты был изнанкой нужной,

О цоколи дворцов точилися мечи…

Ты трепетал, как выродок недужный,

И сердцу и уму ты говорил: молчи!

Но в глубине твоей Водитель жил суровый,

Сильнейший, чем Гапон, избранник января.

Он вел страну к пожарам жизни новой,

Он миру жертвовал Россию и царя.

III

«Наш милый сын, рожденный на вершине…»

Наш милый сын, рожденный на вершине,

Как неба дар был сердцу беглецов;

И кольца змиевы баюкали отныне

Младенца нежного под шелесты дубов.

Он дивно рос и креп, внимая, как в долине

Скликались голоса торжественных дроздов,

Как в горней высоте, к неведомой судьбине,

Стремился рой святых на властный клич богов.

Уж стал он отроком прекрасным и печальным;

Уже в расщелину ушел премудрый змий,

Чтоб сердце сжечь свое на алтаре хрустальном

Под пенье сладостных подземных литаний;

А юноша мечтал о славном бранном споре

И о красавице, тоскующей в затворе.

«В сияющей чаше белогрудые ласточки…»

В сияющей чаше белогрудые ласточки,

Безумствуя, реют на широких кругах;

– «Из солнца бы вырвать нам зернышко радости,

А там и затихнуть, умереть в камышах». –

Не спросят у сердца: ты, сердце, устало ли?

Сгорая, всё выше восходить мы должны

И помнить про небо, про ласточку малую,

Про волю святую острокрылой весны.

«Ты свела, как раковина, створки…»

Ты свела, как раковина, створки.

Ты бледна и говоришь едва.

Редкие слова бессонно горьки,

Как полынь-трава.

И, в глубоком кресле отдыхая,

Видишь там, через окно зеркал:

Брошена русалка молодая,

Вольная русалка между скал.

Острый камень окровавил руки;

Непреклонна стража хмурых гор.

И в последней угасает муке

Синий взор.

«Скажи, какой рукой, нечистой и позорной…»

Скажи, какой рукой, нечистой и позорной,

Ты сброшена – ребенок — под уклон?

За слово ль нежное иль за платок узорный

Ты предала твой дорассветный сон?

Какими шла неверными тропами,

Где находила камень — голове

И алыми холодными устами

Росинку малую ловила на траве?

Как, наконец, смирилась и потухла,

И вот теперь — ключом заведена —

Косишь глаза, как розовая кукла,

И просишь поцелуев и вина!

Ах, в этом теле, маленьком и хрупком,

Ты тайну неизбывную хранишь

И – мертвая, – кружась заздравным кубком,

Нам о любви растоптанной поешь

«Итак, фальшивы были роды…»

Итак, фальшивы были роды,

Был крик ребенка – только миф,

И возле дерева свободы

Разлегся охмелевший скиф.

Всё глуше, глуше льются речи,

Всё тише топот стад людских.

Так меркнут тлеющие свечи

В дыре подсвечников пустых.

Увы! Навеки – то, что было,

Что в древности своей седой

Сказалось Тютчеву как сила

Бессмертной пошлости людской .

«На поиски, быть может, лучших мест…»

На поиски, быть может, лучших мест

Стремится нить лучистая далеко;

Что до меня – куда ни кину око,

Я вижу свет и только свет окрест.

Небесный хлад в парче златистых звезд

Встречает клен, как мудрый царь востока;

Душа лесов, под дуновеньем рока,

Восторженно свой поднимает крест!

Здесь бересклет, румянясь как ланиты,

Стыдливой девы, сердцу говорит,

Что беззаветно любящий дарит;

Что вечностью те будут позабыты,

Кто в строгий час свиданья с женихом

Тьму не пронзит приветственным огнем.

БАБЬЕ ЛЕТО

Спеши, спеши – короче стебель!

Дробите лист – вся сила в цвет!

Так мало солнца в бледном небе,

Чуть улыбнулось – и уж нет!

Вот на бугре, средь глины бурой

Пригрелся лютик… – как цветет!

Он до поры успеет хмурой

И просиять — и кинуть плод.

Гвоздика, видно, опоздала:

Малиновый венок так мал!

Пусть! Ты права, когда искала

Пробить свой корешок меж скал!

А было жестко, было больно, –

Так больно было – путь искать