Последняя командировка - [86]

— Эй! — Тихон тронул его за плечо. — Вставай.

Парень сел, потер шею и, с трудом приподняв голову, взглянул на Тихона:

— Подонок! — Он хотел встать, но Тихон без труда предотвратил это намерение.

— Сиди лучше. Мне это удобнее.

Парень что-то бормотал себе под нос. Тихон разобрал слова «дармоед» и «шиза».

— Это я «шиза»? Кто ударил? Может, объяснишься? Я тебя в первый раз вижу.

Парень молчал.

«Страшной силы у него руки, подумал Тихон. — Ноги подвели. А то я б валялся».

— Ну? Объясняйся.

Добродушный тон Тихона возымел действие.

— На шальные деньги живешь, — прохрипел парень. — На сытных хлебах. Потому и силен.

— Нет, это тебя твои рахитичные ножки подвели. А про какие это ты хлеба?

Тот кивнул на дом Багряницких.

— Из этих?

— Пустомеля, — рассердился Тихон. — Я — студент. Денег шальных и даже не шальных у меня нет. Стипендия. Ясно? А ты меня ограбить намеревался?

— Где живешь?

— В палатке.

Парень осклабился, насколько позволяла опухшая губа:

— И я там. Значит, ошибся. Здорово. Геннадий.

Тихон нехотя пожал ему руку и назвал себя. Они пошли вместе.

— Ты зря в бутылку лезешь, — сказал Геннадий. — Ты студент, и я студент. Неужто я похож на грабителя?

— Какого института?

Геннадий оказался физиком. Он запросто говорил об атомной физике, для Тихона непостижимой. Он проник в эту область и чувствовал себя в ней свободно. В представлении Тихона вещи смертоубийственные были для него обычны и в жизни необходимы. Тихон восхищался его бесстрашием, его равнодушием к опасности. Он знал настоящую цену человеческому существованию.

«Всем нашим восторгам и страданиям грош цена, — думал Тихон. — Интересно, однако, за что он бил меня?» Это выяснилось скоро и неожиданно:

— Ты понимаешь, какая получается петрушка: мы строим космический корабль, космонавт садится и летит. Почет ему! Слава! А нам? Кукиш с маслом. Вот она, чепуха какая, получается.

— Ты-то пока еще ничего не построил.

— Ну не я. Это к примеру. В принципе. Неблагодарное дело. Артисты эти всякие, поэты задрипанные славу имеют, а нас кто и как отблагодарит?

— Понятно, — сказал Тихон, испытывая досаду и разочарование. — Вот, значит, почему ты не любишь поэтов и меня бил тоже, приняв за такового. А знаешь ли ты, что настоящий поэт, не в пример тебе, ни славы, ни награды не ищет?

— Ну прямо. Сволочи все они, подонки. Да это и не профессия. Шарлатанство. Будь моя воля, я бы их всех к делу пристроил.

— Куда же ты бы их пристроил?

— К станкам. А если уж они вовсе ни к чему не пригодны — ночными сторожами. Самодеятельность — пожалуйста. А ты гляди — какие они деньги наживают. Какие деньги! С ума сойти! — Да. Я так считаю: писатель не профессия.

— Но, но, — сказал Тихон. «Придется ему дать раза». — Не мели.

Геннадий не имел намерения ссориться, но уступать не собирался:

— Литература дуба дала. Надобности в ней нет. Только деньги государственные расходуются на этих нахлебников. Купцы прежде так жили. И сходство есть — те и другие люди торговые.

Тихон молча злился. Он вспомнил общество, собравшееся у Багряницких: «Из-за них оскорбляют литературу».

— Что ж, по-твоему, нет порядочных писателей?

— Нет, — решительно ответил Геннадий.

— Поговорил? Теперь помолчи, меня послушай. Искусство не профессия, а судьба. — И Тихон прочел противнику краткую лекцию о нравственном и этическом значении искусства, о бессмертии гениев. — Разложению не подвергаются. И атомы им не страшны. Сто лет назад написал Грибоедов комедию, а каждый ребенок его знает, и каждая строка этой комедии стала пословицей…

— Грибоедов был посол. Чехов был врач… Крылов был математик. Ломоносов…

— Хватит. Чехов не врачебной своей деятельностью известен. А что Крылов был математик — впервые слышу.

— А как же? Он точно высчитал, когда должна упасть висевшая над головой его полка.

— Этот анекдот мне известен. И если о писателях ты знаешь только анекдоты…

Они остановились. Тихон почти кричал, а Геннадий поглядывал на него, насмешливо щурясь.

— Да ты не злись так! — опять сказал Геннадий. — Остынь.

— Ты всерьез или дурака валяешь?

— А я никогда дурака не валяю.

— Ну, так знай: если бы не литература, не театр, не музыка, ты был бы просто обезьяной. Никакая атомная физика не научит тебя мыслить и не сделает тебя порядочным человеком. И больше того: ты ее не одолеешь, ты и смысла ее не постигнешь без Пушкина и Грибоедова.

— Ладно, кончай, — сказал Геннадий и присел на камешек. — Гляди — какое море. Блеск!

— И что море красиво, ты не заметил бы и не обрадовался бы этому. Было бы в твоем распоряжении четыре чувства: голод, жажда, похоть и страсть к убийству себе подобных.

— Ты, я вижу, все-таки к этому делу отношение имеешь. Смотри, как тебя доняло.

— Имею. Я филолог и сам пишу стихи.

— Вот видишь, а врал… Скажи, почему покончил с собой Евсеев? Из-за любовницы?

— Не знаю, — отмахнулся Тихон. Но Геннадий не отставал: вопросов такого рода у него было предостаточно.

— Литературу отрицаешь, а в личной жизни писателей покопаться не прочь, — с презрением сказал Тихон. — Мещанишка ты, обыватель. Анекдоты твоя специальность.

И он пошел прочь, оставив любопытство Геннадия неудовлетворенным. Он шел, и отвращение, вызванное в нем этим бессмысленным спором, сменилось досадой — опять вспомнил гостей Багряницких: «Все несерьезно. И пишут и живут напоказ».