Последний король французов. Часть первая - [17]

18 июня. — В это утро пришел в конюшни в шесть часов; все офицеры были на своих постах».

Вернемся, однако, к якобинцам; хорошо известно, какой сетью клубов их главная вента, материнская ложа, покрыла всю провинцию. «Друзья конституции» в Вандоме были отделением парижского клуба.

«19 июня. — Я побывал у "Друзей конституции"; у них не было председателя, и они избрали меня временным председателем; я изо всех сил возражал, говорил, что не могу оставаться у них надолго, что мне нужно писать письма и что из Парижа прибыл курьер, — все было бесполезно, надо было председательствовать, и я председательствовал».

Ну а теперь, если читатели еще недостаточно осведомлены о революционных настроениях юного принца, да будет нам позволено предъявить им следующую запись от 20 июня:

«Сегодня утром, в шесть часов, я был в конюшнях; шел проливной дождь. Выйдя из одной из конюшен г-на де Мастена, я встретил г-на де Лагонди, который сказал мне: "Как, сударь, вы отправились в конюшни в подобную погоду?" — "Сударь, ничто не остановит меня, когда я исполняю свою долг". — "Но вам не следует то и дело мелькать везде, лучше, чтобы драгуны видели вас не так часто". — "Не вижу причин для этого". — "Крайне опасно лишить драгун страха, который внушает им ваша голубая орденская лента, и мысли о том, что вы Бурбон". — "Будучи далек от мысли, что опасно лишать драгун страха, о котором вы говорите, я горячо желаю, чтобы уважали мою личность, а не всю эту чепуху". — "Да, но именно благодаря такой чепухе управляют людьми. И если бы мне было позволено дать вам совет в отношении клуба, то я бы сказал вам, что на вашем месте не стал бы отказываться от той высокой должности, какую вам в нем предложили, ибо, на мой взгляд, опасность неминуема, если вы будете сидеть на одной скамье с драгунами. Это приучит их воспринимать вас как равного". — "Да я скорее соглашусь съесть этот стул, чем приму какой-нибудь знак отличия. Я их все ненавижу и ни за что не поверю, что они необходимы для того, чтобы поддерживать дисциплину в полку. Заявляю вам, что в такой же степени, в какой я уважаю отставного воина, который носит орденские знаки, полученные им на службе отечеству, в такой же степени я презираю того, кто проводит жизнь в передних, чтобы добиться голубой ленты; таково мое мнение в отношении знаков отличия: вы придерживаетесь иного мнения, но ничто не заставит меня сменить мое, так что сменим тему разговора"».

Герцог Шартрский сделал эту запись 20 июня, то есть накануне того дня, когда король намеревался покинуть Францию.

Король, задержанный в Варение сыном почтмейстера из Сент-Мену, Друэ, был в сопровождении Барнава, Латур-Мобура и Петиона возвращен в Париж вооруженной чернью.

Известно, какое впечатление произвело это бегство на всю Францию. Национальное собрание временно отстранило короля от должности главы исполнительной власти, и, поскольку такое решение было сочтено слишком легким наказанием за столь серьезный проступок, «Французский патриот» опубликовал следующие строки:

«Пусть восемьдесят три департамента сплотятся и заявят, что они не желают иметь ни тиранов, ни монархов, ни покровителей, ни регентов, которые являются тенями королей, столь же пагубными для общественного блага, как смертельная тень анчара. Если будет назначен регент, вспыхнет междоусобная война, в которой люди станут сражаться скорее за то, чтобы иметь властелина по собственному выбору, чем за свободу».

Понятно, что если «Французский патриот» придерживался такого мнения, то десять других газет придерживались противоположных взглядов; многие выступали за регентство, а некоторые открыто прочили на место регента герцога Орлеанского.

Принц опубликовал следующую декларацию, адресованную редактору газеты «Национальное собрание»:

«Париж, 26 июня 1791 года.

Сударь!

Прочитав в номере 989 Вашей газеты высказанные Вами соображения по поводу тех мер, какие следует принять после возвращения короля, и все подсказанное Вам в отношении меня Вашей прямотой и непредвзятостью, я должен повторить Вам то, что гласно заявил 21-го и 22-го числа сего месяца нескольким членам Национального собрания, а именно, что я готов служить своему отечеству на суше, на море, на дипломатическом поприще — одним словом, на всех постах, которые потребуют рвения и безграничной преданности общественному благу, но, если вопрос встает о регентстве, я отказываюсь теперь и навсегда от прав, которые дает мне конституция. Осмелюсь сказать, что после стольких принесенных мною жертв интересам народа и делу свободы мне уже не позволено выходить из сословия простых граждан, куда я вступил не иначе как с твердой решимостью оставаться в нем навсегда, и что проявление честолюбия с моей стороны явилось бы непростительной непоследовательностью. И я делаю это заявление вовсе не для того, чтобы заставить замолчать моих хулителей, ибо мне слишком хорошо известно, что мое рвение в отношении национальной свободы и равенства, являющегося ее фундаментом, всегда будет разжигать их ненависть ко мне; я с пренебрежением отношусь к их клевете, и мой образ действий всегда будет служить доказательством их гнусности и нелепости их утверждений; однако в нынешних обстоятельствах я был обязан заявить, что мои суждения и решения нерушимы, дабы в своих расчетах и соображениях относительно новых мер, которые, возможно, придется принять, общественное мнение не опиралось на ложную основу.