Последний король французов. Часть первая - [15]

Спустя несколько дней после его возвращения из Англии герцогиня Орлеанская написала мужу письмо, которое мы считаем достаточно важным для того, чтобы, нисколько не колеблясь, привести его полностью.[2]

Несмотря на это письмо, в котором супруга изъявляет смирение, а мать исторгает мольбу, герцог Шартрский вступил в Якобинский клуб.

Вот как сам юный принц рассказывает об этом вступлении в своем дневнике.

Мы забыли упомянуть, что по совету г-жи де Жанлис герцог Шартрский вел дневник, день за днем, начиная с 23 октября 1790 года и вплоть до 23 августа 1791 года, занося в него свои поступки, мысли и впечатления.

Этот дневник еще существует и находится сейчас перед нашими глазами.

Он был напечатан в 1800 году и перепечатан в 1831 году.

Обратимся к записи из этого дневника, относящейся к 23 октября 1790 года.

«23 октября, — Я обедал в Монсо; на другой день, поскольку отец одобрил мое горячее желание вступить в Якобинский клуб, г-н де Силлери дал мне рекомендацию,

2 ноября, — Вчера я был принят в Якобинский клуб и мне громко рукоплескали…»

Но юному принцу было мало быть принятым в Якобинский клуб, он хотел, чтобы не делалось никакого различия между его испытательным сроком и испытательным сроком других членов Клуба; на протяжении целого месяца он исполнял обязанности придверного сторожа, то есть открывал и закрывал двери, впускал членов Клуба, выпроваживал посторонних, принуждал к молчанию смутьянов.

Но все это нисколько не убавило восторженности юного принца в отношении достославной ассамблеи, доказательством чего служит то, что, вступив в нее сам, он пожелал, чтобы туда вступил и его брат Монпансье. В его дневнике имеется запись, датированная 3 декабря:

«… Я потребовал, чтобы возрастной ценз для приема в Якобинский клуб был снижен с двадцати одного года до восемнадцати лет, но моя поправка была отвергнута. Тогда я заявил, что заинтересован в этой поправке, поскольку мой брат горячо желает вступить в Клуб, а нынешний ценз не позволяет ему сделать этого. Господин Колло д'Эрбуа ответил мне, что в отношении моего брата такое возрастное ограничение не имеет значения, ибо, когда в Клуб принимают людей с таким воспитанием, как наше, имеют дело с исключительным случаем; я поблагодарил его и удалился».

Не находите ли вы, что герцог Шартрский неплохо начал свою революционную карьеру, написав заметку для газеты Марата и поставив своего брата под покровительство Колло д’Эрбуа?

Марат — это еще можно понять, ибо в этом человеке была своего рода убежденность, убежденность стервятника или тигра.

Но Колло д’Эрбуа — этот скверный поэт, скверный лицедей, вечно пьяный краснобай, будущий лионский расстрельщик, будущий зачинщик проскрипций 1793 года!

Впрочем, якобинцы, которым в итоге предстояло отрубить голову отцу, всячески любезничали с сыном.

«3 ноября. — Сегодня утром я был в Национальном собрании, а вечером — в Якобинском клубе; меня избрали членом комитета представлений, то есть комитета, которому поручено изучать поступающие предложения.

9 ноября. — Сегодня вечером я был в Якобинском клубе, где меня назначили надзорщиком (это те, кто исполняет обязанности придверника)… Я узнал, что меня включили в комиссию, которой поручено представить Национальному собранию замысел, касающийся клятвы в Зале для игры в мяч».

На этом месте мы на время прекращаем приводить выдержки из дневника герцога Шартрского. Как можно видеть, там нельзя найти ничего примечательного, если не считать необычайно восторженного отношения к Революции и великой любви к якобинцам.

VII

Чтобы не делать герцога Шартрским бо́льшим якобинцем, чем он был на самом деле, поспешим сказать, что якобинцы 1791 года нисколько не похожи на якобинцев 93-го года.

Это совсем другие люди, у них совсем другие взгляды, и сияющая поверхность еще скрывает мрачные и страшные глубины.

Тем не менее уже проступает нечто, дающее сильный повод задуматься пытливым умам.

Основателем Якобинского клуба является Дюпор, человек мыслящий, наделенный твердым характером, склонный к умозрительным построениям и обладающий определенным революционным опытом. Прежде чем основать клуб, он собирал у себя дома, на улице Гран-Шантье возле Тампля, нескольких политиков, глубоко осведомленных, подобно ему, в действиях парламентской тайной службы и в хорошо разработанной организации бунтов, издавна устраиваемых судейским сословием и народом в пользу Парламента.

Мирабо и Сиейес однажды побывали у Дюпора. Выйдя от него, они в испуге переглянулись.

— Пещерный политик! — воскликнул Сиейес.

И они не захотели к нему возвращаться.

После Дюпора наибольшим влиянием в клубе пользовались Барнав и Александр Ламет.

Бытовала поговорка: «Что Дюпор думает, то Барнав говорит, а Ламет делает».

Мирабо окрестил их триумгёзатом.

Впрочем, в описываемое время Якобинский клуб является лучшим сообществом в Париже. Это объединение людей благовоспитанных, напудренных, элегантных, а главное, просвещенных. Помимо Дюпора, Ламета и Барнава, здешней политической троицы, на каждом заседании тут можно встретить Лагарпа, Шенье, Шамфора, Андриё, Седена, Верне, Ларива, Тальма́. Певец Лаис проверяет членские карточки, герцог Шартрский, по его собственным словам, служит придверным сторожем, а Лакло, автор «Опасных связей», этот человек с черной душой и язвительной улыбкой, Лакло, непосредственный агент герцога Орлеанского, сидит за столом президиума, в то время как Максимилиан де Робеспьер выступает с трибуны.