— Но Туганский эксперимент был проведён, — сказал я. — Кхандов приняли в институт, в гимназии…
Я не успел договорить, как уже понял, насколько слабы мои аргументы.
— Он и Женю с собой привёз, — сказал Жебелев как бы самому себе. — А ведь она была известная художница, выставлялась. Он увёз её в глушь и загубил талант. Загубил свой талант, загубил её талант. Загубил всех тех, кто верил в интеграцию. Он и тебя загубил, Иван.
— Никто меня не загубил, — сказал я. — А вы и Евгению Валерьевну оставите?
— Ты забыл, Иван, что для тебя она — просто Евгения.
— А для вас?
Он посмотрел мне в лицо. Я не отводил глаза. Он опустил голову и сказал:
— Для меня… Для меня она — жена исчезнувшего друга. Может быть, погибшего друга…
Я разозлился. Он хотел, чтобы его пожалели. Я не хотел его жалеть.
— А зачем вы всё это мне рассказываете? Не боитесь, что я тоже донесу? Даже не успеете уехать!
На лице Жебелева появилось нечто вроде злости. Тень злости. Он встал, несколькими рывками снял бабочку и собирался бросить её к пиджаку. Но понял, что это слишком, положил бабочку на диван и сказал:
— Смеёшься надо мной? Над моей трусостью? Очень легко быть смелым, когда тебе двадцать лет. В двадцать лет кажется, что жизнь бесконечна, что ты неуязвим. Но если тебе так кажется, то это значит только одно: ты ещё мальчик, ребёнок, дитя…
— Щенок, сопляк, — продолжил я. — Скажите мне, что я — сопляк!..
— И что ты сделаешь? — спросил Жебелев. — Ударишь своего педагога?
Без бабочки он выглядел нелепо, растрёпанно. Я развернулся и пошёл к входной двери. Жебелев нагнал меня. Он дрожащими руками что-то совал мне в ладонь. Что-то маленькое, прохладное, с острыми гранями. Я раскрыл ладонь. Сначала я подумал, что это кусок льда. Это был кристалл размером с полмизинца, похожий на карандашик.
— Это мне дал Саша, — сказал Жебелев. — Я с этим связываться не хочу. Это для вас, детей и храбрецов, а не для нас, престарелых трусов.
Он что-то ещё говорил мне в спину — то ли иронизировал, то ли оправдывался. Но я не слышал. Я больше не хотел его слышать. Я его презирал.
На улице я сунул кристалл-карандашик в карман и нащупал там нашивку СД.
Дождь опять усилился.
Сначала из «Бронтозауруса» вылезли полицейские, потом мы с Артёмом. Лейтенант указал нам наши места в безбрежной луже возле подъезда. Полицейские без разговоров направились в подъезд. Через полминуты мы услышали голос лейтенанта из окна над головой. Кханды всегда жили или на первом этаже, или на самом последнем. Из окна был слышен только голос лейтенанта. Ему никто не возражал.
Полицейские вывели семью. Шесть человек: муж, беременная жена, четверо детей. Это была одна из последних кхандских семей, которые почему-то ещё жили в микрорайонах. По приказу комиссара полиции их собирали в одно здание, чтобы потом вывезти на Острова.
К полицейским добавляли двух членов Студенческой дружины. Мы были бесполезны. Просто стояли возле подъезда, чтобы якобы отгонять любопытных. Любопытных не было.
После введения чрезвычайного положения на улице нельзя было появляться позже девяти вечера. Никто и не появлялся.
«Бронтозаурус» катил по пустой Республиканской улице. Кханды сидели тихо. Они не казались испуганными или расстроенными. Они ничего не говорили, на вопросы не отвечали. Даже дети не шумели.
— Этим ещё повезло, — сказал один полицейский нам с Артёмом. — В Юго-западном микрорайоне семью кхандов соседи чуть не пришибли.
— За что? — спросил Артём.
— За то, что кханды, — сказал полицейский. — Из-за них ведь такой дождь. Наши ребята помешали, а то бы… А соседей, авзанов наказали штрафом. Всё из-за этих кхандов. — Он говорил это прямо на глазах кхандской семьи. — За такую работу надо и денег давать побольше. А то домой зайти некогда, ребёнка не видишь. Меня жена самого скоро пришибёт.
Второй полицейский кивал в ответ на каждую фразу. Лейтенант недовольно слушал подчинённого и наконец крикнул:
— Отставить болтовню!
Я дрожал. Мне было холодно. И мне было противно от самого себя.
Я не хотел пришивать ромб СД на Гуровский свитер. Я надел старый свитер. Поэтому мне было холодно.
Я не хотел участвовать в вывозе кхандов на Острова, в этом дифферском деле. Я участвовал. Поэтому мне было противно.
Но как я мог не участвовать? Я остался один, без какой-либо поддержки. Власти уже не скрывали: интеграционный эксперимент окончательно закончился. Инткома больше не существовало. Карапчевский исчез, Никмак исчез, Жебелев оказался предателем и уехал. Евгения тоже собиралась уезжать — в Константинополь, к родителям.
Один я ничего не мог. Я решил, что надо пережить это трудное время, не привлекать к себе внимания. Надо притвориться, что выбрал одну-единственную дорогу. Жить, как все студенты. Надо сохранить себя для дальнейшей борьбы.
Но и это — борьба! Бывает борьба явная и бывает борьба тайная, скрытая, подпольная. Карапчевский и его товарищи с этого начинали, с тайных собраний. Я до последнего надеялся, что Карапчевский, как сказал Никмак, затаился и готовится к новым сражениям. Если я был прав, когда-нибудь он свяжется со мной.
Поэтому я сбрил бороду, вступил в СД и ходил в патрули с Артёмом. Поэтому я выполнял приказ о помощи полиции в вывозе кхандов на Острова. Но мне всё равно было противно…
