— Виктор Викторович, — сказал ректор, — не беспокойтесь. Наш институт на вашей стороне.
В присутствии круглолицего он как будто старался сузить своё расплывшееся квадратное тело.
— Хотелось бы верить, — сказал круглолицый и сердито посмотрел на меня.
Проводив посетителя, ректор тоже посмотрел на меня, но не позвал, а ушёл к себе. Я просидел ещё пять минут. После этого строгая женщина разрешила мне войти.
Я уже был знатоком начальнических кабинетов, и меня не удивил ни Т-образный стол, ни портрет первого консула, ни египетские безделушки на столе. А сам ректор меня тем более не удивил.
— Тюменев? — сказал он, что-то записывая. — Что у вас, Тюменев?
Как будто не он меня вызвал, а я сам к нему припёрся.
— Последний экзамен? — спросил он.
— Да, по латыни, — сказал я.
— И что получили?
— Четвёрку.
— Поздравляю. Но можно было лучше. Ведь можно было?
Я думал о том, зачем он меня вызвал. Это же не гимназия, а он не классный руководитель, чтобы ругать каждого за оценки.
— Вы ведь член Студенческой дружины, — сказал ректор. — Почему не носите нашивку?
— Не успел пришить, — соврал я. — Завтра пришью.
— Может быть, вы против Студенческой дружины? — сказал ректор.
— Не против, — сказал я. — Завтра пришью — не оторвёте.
— Вы остроумный человек, — сказал ректор.
Он встал, подошёл ко мне и предложил садиться. Мы оба сели. Ректор взял в руки карандаш.
— А чем вы занимаетесь, помимо учёбы? — спросил ректор.
— Помогаю музейщикам, — сказал я. — Копаю подземный ход в овраге за музеем.
— А чем занимались до раскопок? — сказал ректор.
— Ходил в Луна-парк.
— И девушка, конечно, есть?
Я не ответил.
— И подраться вы тоже любите. — Он обвёл карандашом моё лицо.
Я опять не ответил.
Ректор оглянулся на дверь, как будто боялся, что кто-нибудь войдёт.
— А чем ещё? Есть у вас какое-то важное занятие?
Я молчал.
— У вас есть важное занятие, — утвердительно сказал ректор. — Почему вы скрываете? В этом нет ничего постыдного. Вы работаете в Интеграционном комитете. Проводите там много времени, получаете жалованье. Хорошо знакомы с Александром Дмитриевичем Карапчевским.
Мне не понравилось, каким тоном он произнёс имя Карапчевского.
— А разве работа в Инткоме — это нарушение институтского устава? — спросил я.
— Конечно, не нарушение, — сказал ректор. — Я только приветствую ваше желание принять участие в интеграции. Наш город прославился на всю страну как площадка для интеграционного эксперимента. Но вот вопрос: насколько эта работа совместима с учёбой в Педагогическом институте? Совместима ли?
— Я работаю только полдня. А полдня учусь.
— А как же библиотека? Как же подготовка к семинарам, к экзаменам? Вы сами говорите, что на экзамене по латыни получили четвёрку. А если бы вы не работали в Интеграционном комитете, то что бы вы получили?
— Тройку, — сказал я.
Ректор засмеялся.
— Вы остроумный человек. Я ценю в людях остроумие. Но чтобы добиться успеха в жизни, мало остроумия. Знаете, что нужно, чтобы добиться успеха в жизни? Знаете?
Он так наседал, что заставил меня ответить:
— Не знаю.
— Нужно выбрать себе правильное занятие, — сказал ректор. — Нужно выбрать одну-единственную дорогу и идти по ней, не сворачивая. У меня в молодости тоже был выбор: остаться на заводе или идти в науку. Я выбрал науку и не жалею о выборе. А если бы вам предложили выбрать одну-единственную дорогу, что бы вы выбрали? Учёбу в Педагогическом институте или интеграцию?
Так вот на что ты намекаешь, подумал я. И как я сразу не догадался? Ещё один диффер!
— Я вас не заставляю, — сказал ректор. — Не имею права вас заставлять. Но поверьте опытному педагогу, что продолжение работы в Интеграционном комитете — или где-то ещё — только отвлечёт вас от учёбы. Вы перешли на третий курс, а это самый сложный курс. Спросите у старших товарищей. Многие срываются, бросают учёбу. Зачастую это происходит из-за посторонних занятий.
— А как же Студенческая дружина? — спросил я. — Она не будет меня отвлекать?
— Это только на время каникул, — сказал ректор. — Можете считать, что это наш эксперимент. Надеюсь, вам всё понятно?
Мне всё было понятно. Мне было понятно, что если видишь небольшого начальника, который сидит за Т-образным столом перед портретом большого начальника, то знай: этот человек — диффер. Не нужно с ним разговаривать. Не нужно ни о чём его просить. Не нужно ни в чём его убеждать.
* * *
Солнце не показывалось после той грозы над Островами. На улице было серо из-за низких туч. От осеннего дождика при сильном ветре костенели пальцы на руках. Этот летний холод был хуже любого мороза. Но Гуровский свитер под курткой обволакивал моё тело приятным теплом.
Дверь в комитет была заперта и опечатана полицией. Окно рядом было полностью выбито и закрыто упавшим шкафом. Вокруг крыльца валялись насквозь промокшие папки и отдельные бумаги. Я заметил папку «О-ва (II)». Она была пустая. Когда-то в ней хранились карты Островов. Значит, опять было нападение. От ненависти я перестал чувствовать дождинки, которые текли по лицу. Или это были не дождинки, а слёзы?
Я пошёл в префектуру к Никите Максимовичу. Никмак разговаривал с какими-то людьми в мокрых плащах. Когда он увидел меня, то быстро с ними распрощался. Я спросил, что произошло в комитете.
