Последний барьер - [34]

— Но такие вещи ведь не в твоем вкусе, — усмехнулся Киршкалн.

— Вообще-то нет, но, знаете, бывает, никак без этого нельзя. Я и сам много думал насчет этих драк. Черт те что. Помню, в одном клубе была закрытая балеха. А раз закрытая, значит, во что бы то ни стало надо на нее пролезть через забор, через окно сортира, через гардероб и так далее. В общем, через час все ребята там и веселятся. Работает буфетик с пивом, «Кристалл» прихватили свой. Мальчики сидят себе, выпивают, танцуют, а потом вдруг нападает на них жуткая охота подраться. Страшное дело! Ребята все дружные, мировые, я вам скажу. Но вот настает такой момент — надо драться. А с кем? Пойдет к одному столику, к другому, везде угощают, всюду друзья-приятели. Вот и получится плохо — между собой, выходит, надо драться.

Я гляжу, Генка наш совсем раскис, а Котик прижал его к стене и помалу боксирует. Подходит Рыжий и как врежет по разу тому и другому — те с копыт долой, а Рыжий идет себе в зал, плюхается на скамью и изучает люстры. А те встали и идут бить Рыжего. Они братья — потому всегда вместе. Не совсем, правда, наполовину. Отец у них один, а мать у каждого своя. На одной улице живут, потому такие гибриды иногда бывают. Папаша дома перепутал и вместо Руты завернул к Нине. Они эту хохму сами раскрыли и были жутко рады. Теперь мы будем друг за дружку, говорили они. Так вот, приходят они вдвоем и дают ума Рыжему. У него оба глаза заплыли, точь-в-точь как у Кастрюли. Но что там особенного, никакой драки и не было, похохмили, и все. Свои ребята.

— И ты считаешь, это вполне нормально?

— Почему нормально? Ненормально, но что же делать? Настрой такой внутри, боевой дух, и хоть тресни — ничего не поделать. Это же прямо настоящий экстракт драки.

— Если бы «Кристалла» вначале не было, в конце не появился бы и этот экстракт. Правильно?

— А без «Кристалла» как? — удивляется Трудынь. — Все закладывают!

— Советую все-таки попробовать. Возьми себя в руки и не закладывай! И не надо будет драться. В Уголовном кодексе насчет покупки «Кристалла» ничего не сказано, но, купив, очень скоро можно налететь на статейку.

— Тяжкие у вас мысли!

— А у тебя мысли легкие, да дела тяжкие. Простокваши пей побольше, от нее мозги развиваются. Вот так, Трудынь! Теперь мне надо делом заняться, можешь быть свободен.

Киршкалн, написав рапорт на Рунгиса, чтобы того посадили в дисциплинарный изолятор, отправляется к начальнику колонии.

— Некрасиво, — говорит Озолниек, выслушав доклад воспитателя. Зументова кодла начинает мутить веду. И твой Мейкулис наверняка не единственный объект вымогательства.

— Что поделать, — пожимает плечами Киршкалн. — Если Зумент — главный заводила, мы к нему пока еще подобраться не можем, и из-за одного Мейкулиса большой шум поднимать было бы нежелательно.

— Наверно, так оно и есть, — соглашается Озолниек. — Рунгиса посадим, а насчет денег покуда молчок. Этот зуб надо будет рвать с корнем и наверняка.

VII

Закончился последний экзамен. Крум остался в классе один и вписывает в графы протокола фамилии воспитанников и оценки. Шариковая ручка бегает по бумаге быстро и нетерпеливо. Этот протокол — последнее, что еще надо сделать, и тогда он будет свободен.

Свободен почти целых два месяца. Пахнут цветы в вазочке на столе. Завтра начинается отпуск.

Карты уже вынесены. На полу под первой партой лежит кем-то оброненная «шпора». Надо бы поглядеть, чей почерк, но охватившее Крума блаженное предвкушение покоя и свободы не позволяет ему этого сделать. Да не все ли равно, кто ее писал? Наверно, Трудынева работа, он там что-то копошился в парте, хотя, казалось бы, зачем шпаргалка, если язык подвешен так ловко, как у Хенрика Трудыня.

В конце концов, все опасения оказались напрасными. Большинство его ребят благополучно закончили школу или перешли в следующий класс. Все-таки в последний момент взялись за ум. Но хватит об этом думать. К чертям собачьим всю эту школу — завтра начинается отпуск!

Протокол готов. Крум складывает листы в папки, запирает класс и направляется в учительскую. Помещение, знакомое до последней трещинки в оконной раме! Плоские желтоватые плафоны на потолке, в которых — к великому ужасу дежурной медсестры — всегда скапливается пыль и дохлые мухи. А протирать их трудно — один уже треснул. «Кошмар, вы только поглядите!» — и сестра протягивает к потолку свой стерильный палец, будто там не высохшая за стеклом мушка, а труп человека. «Да ну! Что же там такое?»

Крум, который сегодня на свою беду дежурный педагог, подхватывает ее тон и в ужасе выпучивает глаза.

Тоненькая сестричка извиняется, белый халатик, шурша, юркает за дверь, но Крум знает, что в санитарном журнале будет злобное замечание по поводу непорядка в учительской. Она делает свое дело. Она в ответе за мух, за пыль, за то, чтобы действовали клозеты. «Цена человека — его труд» — вещает большой плакат перед школой. Но разве это труд — выискивать в плафонах дохлых мух? Ее товарки в больнице делают свое важное дело. Здесь же она деградирует и забывает даже то, что когда-то знала. Пыль да клозеты, перевязанный кому-то палец, смазанная йодом ссадина. Колонисты не болеют, здоровые, черти. А если парнишка проглотит иголку или запустит себе под кожу ацетон, его отвозят в больницу. В сущности, злиться на медсестру нельзя. Разве сам он чем-нибудь лучше?