Последний барьер - [33]

Сам придя в ужас от своего клятвопреступничества, испугавшись, что вверил свою судьбу в чужие руки и теперь в любой момент можно ожидать мести, Мейкулис, дрожа мелкой дрожью, уставился на воспитателя.

Сожалея о своей откровенности и малодушии, Мейкулис хотя и смутно, но все же чувствует сейчас, как он одинок и никому не нужен. Рядом на стуле человек в военной форме, далекий и чужой человек из другого мира; он хоть и говорит с ним ласково, но наверняка обманет, так же как обманывали другие. А если и не обманет, тоже радость невелика: воспитатель встанет и уйдет, и Мейкулис останется один. Пока что он под защитой стен этой комнаты и запертой двери, по как долго это продлится? До сих пор он мог себя чувствовать относительно спокойно вечером, когда все ложатся спать, но с прошлой ночи не стало и этой передышки от страха.

Воспитателю-то что? У него на погонах три звездочки, у него ни забот, ни тревог. Легко сказать: «Говори правду, Мейкулис!». И вот теперь большая часть правды Мейкулиса принадлежит ему, — но способен ли воспитатель уразуметь, сколь она будет грозна, если выползет на свет? Эта правда может неслышно и в коридоре, и в цеху, и ночью подкрасться, влезть в койку и пырнуть ножом в бок. Амба и аминь. А воспитатель с его хитрой добротой будет далеко и не сможет ничем помочь.

— Не верь угрозам! Они тебя только запугивают, — убежденно говорит Киршкалн. — И чего же тебе велели сделать?

— Ничего.

Киршкалн быстро перебирает в уме последние события в отделении. Возможно, Мейкулису поручили что-нибудь раздобыть, а он не сумел? В прошлое воскресенье было свидание воспитанников с родителями.

Приезжала и мать Мейкулиса. Возможно, ключ к разгадке таится в этом.

— Мать не привезла того, о чем ты просил? — спрашивает Киршкалн.

— Да, — шепчет Мейкулис. — У нее не было.

— Чего же у нее не было?

— Десятки.

Вот почти все и сказано. Мейкулис знает: сейчас зададут последний вопрос и тогда не уйти от ответа.

— Кто требовал эту десятку? Зумент?

— Нет, Бурундук.

Киршкалн некоторое время молчит. Тайна Мейкулисовых синяков раскрыта, но ото только начало. Стало быть, Бамбан. Ну, конечно, Зумент слишком хитер, чтобы просить самолично. Действует через посредника.

И у него руки чистые. А если Зумент и в самом деле тут не замешан? Бамбан вполне может самостоятельно отколоть такой помер.

— Почему же ты не защищаешься? Почему дозволяешь Рунгнсу тебя бить, а Бамбану приказывать тебе? Рунгис ведь не сильнее тебя. Не давай ему спуску!

— Я? — недоуменно переспрашивает Мейкулис.

— Ну да, ты.

— Их много, — говорит Мейкулис.

— Заведи и ты себе друзей. В отделении немало хороших ребят. Приходи ко мне! Воспитатели всегда заступятся.

Мейкулис молчит.

То, что сказал Киршкалн, звучит куда как хорошо, но для Мейкулиса его совет — пустые слова. Неужели в этой понурой фигурке так никогда и не пробудится гордость, сознание своей силы и достоинства? Неужели в ней место одной лишь трусливой покорности?

— Невесело, когда все тобою командуют, толкают и шпыняют, когда сам ты не можешь ничего. Неужели тебе это приятно?

— Нет, — Мейкулис на мгновение задумывается. — Но если прикончат, тогда еще хуже.

На это трудно что-либо возразить. В коридоре гудит сигнал строиться на обед, и Киршкалн отпускает Мейкулиса.

— Не бойся, ничего с тобой не случится, — говорит он, но сам в этом до конца не уверен. Конечно, он поставит на ноги совет отделения, но всегда можно подгадать момент, когда парнишка один, и свести с ним счеты. И ради безопасности Мейкулиса сейчас ни в коем случае нельзя козырять добытыми у него сведениями. Кроме того, надо действовать исподволь и осторожно, чтобы не потерять доверие мальчишки.

Киршкалн еще помнит, как принимали Мейкулиса, помнит вопросы и безнадежно унылые ответы.

— Чем занимался?

— Воровал.

— Что крал?

— Кур.

— А еще что?

— Варенье, бельишко.

— А ты не подумал о том, что тем людям самим нужны их куры, варенье и бельишко, а?

— Я же не все брал, им оставлял тоже.

— Сколько классов ты окончил?

— Четыре.

— Отчего мало?

— У меня голова слабая.

— Мать кем работает?

— Уборщица.

— А отец?

— Не знаю.

— Живет с вами?

— Нет, но иногда приходит.

— И что он тогда делает?

— Дерется.

В тот раз у Мейкулиса тоже сидел под глазом потекший желтоватый синяк. С этим синяком он прибыл из следственного изолятора. И тогда он тоже уверял, что никто его не бил, просто он во сне зашибся об угол кровати.

Его ничто не интересовало, и, как впоследствии Киршкалн выяснил, мальчик ни разу в жизни не был ни в театре, ни в музее. Единственное, о чем он говорил с некоторым оживлением на лице, это о похождениях в чужих курятниках. «Они там сидят все рядком, а я их за голову и — в мешок. За голову надо. Голову чуть свернуть и держать, чтоб курица висела. Чуть потрепыхается и — готова. Быстро, и шуму никакого». И Мейкулис показывал, как это следует делать.

В дверь постучали. Вон что — Трудынь соизволил пожаловать.

— Узнали, кто накидал банок Кастрюле? — с порога задает он вопрос и тут же на него отвечает: — Вроде бы Рунгис, я слыхал. Кастрюля — размазня, таким всегда получать. Есть такие люди — и не хочешь, а дашь ему в нос, грех пройти мимо. Как по боксерской груше.