Последний барьер - [36]

— И кто же это сделает?

— Придется мне. Ведь ты не станешь ходить.

— Ну, обещать, конечно, трудно. Но ведь и ты тоже в отпуске.

— Поскольку договаривалась с ней я, то без меня не обойтись. Иначе наши мужчины сразу собьют ее с панталыку.

Крум молчит. Калме — второй Озолниек. Бегает, хлопочет, убеждает, втолковывает. Разумеется, все это намного тише, скромнее, но с той же энергией и настойчивостью. И может быть, ее действия иной раз даже более продуманы, чем у начальника. Но что это, в конечном счете, дало?

Крум поглядывает на окна. По-прежнему идет дождь.

— Извини за нескромный вопрос, но мне любопытно знать: во имя чего ты тратишь свое свободное время и взваливаешь на себя все эти хлопоты? Ладно: ты, кто-то другой, третий убеждены в нужности всех этих мероприятий, но много таких, кто никогда этого не поймет. Для них важно, лишь бы не лазали через ограду, лишь бы завод давал план. Но предпринимать что-то новое, идти на риск — для чего? Существует устав, есть инструкции, положение — и хватит. Ты думаешь, нашего начальника гладят по голове за его пыл и усердие? Совсем наоборот! Кое-кто считает его горлопаном и выскочкой. Разве не видишь, сколько вокруг безобразия, не понимаешь, что твой труд идет прахом?

Калме слегка краснеет, и улыбка на ее лице гаснет.

— Да, все вижу и все понимаю. И тебе хочется, чтобы я тоже только рот кривила в усмешке, как некоторые?

— Но ты же тратишь свою энергию зря!

— Свою энергию я никогда не трачу зря. А ты вот если даже и захочешь потратиться, то ничего не выйдет.

Крум хмурит брови.

— Во всяком случае, ты зря сейчас горячишься. Допустим, у меня действительно иссякла энергия. Не обо мне речь. Но то, что нашу работу недооценивают, — факт.

— Но разве мы работаем здесь для того, чтобы заслужить чье-то признание извне?

— И тем не менее оно потребно каждому человеку. Мы тут из кожи лезем, чтобы достигнуть почти невозможного, а в то же время считаемся какими-то второсортными людьми. Ты знаешь, как говорят в городе о колонии и в особенности о работающих в ней женщинах? Я полагаю — знаешь. Озолниек мне сказал: «Последний барьер». Тогда и относиться должны как к бойцам, сражающимся на последнем рубеже. Если они не выстоят, сражение будет проиграно.

Крум увлекся. Он ходит вдоль стола, жестикулирует и говорит повышенным тоном, как на собрании.

Калме приоткрывает рот, чтобы возразить, но Крум не замечает.

— Мы вот вроде бы и учим, вроде бы воспитываем. Требования бог знает какие, а подспорья никакого. — Крум невзначай смотрит на Калме. — Или, скажем, так: почти никакого, — поправляется он и замолкает.

На лице Калме язвительная усмешка.

— Стало быть, надо дождаться каких-то особых условий и лишь тогда действовать. Те же, кто что-то делает сейчас, — бестолочи и ремесленники. И я тоже в известной мере принадлежу к ним.

— Да, в известной мере, ты тоже! — выпаливает в сердцах Крум, хотя знает, что это неправда и Калме никак не упрекнуть ни в бестолковости, ни в ремесленничестве. Но коли пошел откровенный разговор, Остановиться трудно. — Ты примиряешься с вопиющими недостатками, думая, что их покрывает крошечный успех твоего личного труда. Неужели тебе этого достаточно?

— А ты, ведя счет лишь недостаткам, не делаешь даже этого и мудрствуешь с умным видом, сам становясь в позу человека, начисто лишенного упомянутых качеств. — И тут Калме совершенно неуместно, как кажется Круму, вдруг весело хохочет.

Крум отворачивается к окну. Дождь перестал. «Наверно, чуточку хватил через край», — думает он, но отступать неохота.

— Хорошо, считай, как тебе угодно. Может, немного и переборщил. Я вовсе не корчу из себя великого мудреца. Но если мы все станем придерживаться принципа: отдать работе максимум сил в нынешних условиях, и не будем стремиться к большему, то мы все-таки будем работать плохо.

Калме снова делается серьезной.

— Но мы стремимся к большему. Мы — автоматы и ремесленники — тоже. Знаешь, — она проводит ладонью по щеке, на миг замолкает, думая о чем-то, и продолжает: — Мне кажется, я знаю, в чем твоя беда… — Крум уже готов возразить, но Калме решительным жестом отнимает руку от лица и хмурит лоб. — Ты любишь географию, ты любишь себя в роли учителя, по ты далек от воспитанников. Их судьбы для тебя — ничто. Ты это прекрасно знаешь, и ребята это чувствуют тоже. Потому все так трудно и не успешно. Возможно, так годится работать в институтской аудитории, но не здесь.

— Но раньше со мной все было иначе. Таким меня сделала колония.

— Неправда! — горячо восклицает учительница. — Неправда, Крум! Таким ты был всегда. Я-то ведь помню, когда ты начал работать. Только в ту пору ты этого не ощущал из-за новизны условий. Они влекли тебя своей чисто внешней спецификой. Я попробую выражаться географически, чтобы ты меня лучше понял. Шесть лет тому назад ты увидел колонию глазами европейца, увидевшего тропики. Пальмы, темнокожие люди, необычная одежда, непонятный язык, где-то в чаще лев рычит. Экзотика! Но когда европеец поживет в этой стране подольше, он заметит и кое-что другое — повседневные беды и заботы, угнетающие жителей, тяжкий труд, болезни, с которыми они не умеют бороться, низкий уровень образования и зависимость от сил природы, и ему делается невесело. Восторгов как не бывало, и ему хочется домой, потому что неохота делить невзгоды с туземцами. Он был и останется для них чужим. Так вот и с тобой. Колония полным-полна несчастными людьми, и ты призван делить с ними их горе. Даже в том случае, если они тебя не понимают и не желают твоей помощи.