Последний барьер - [22]

Спустя десять минут, когда первые неловкие вопросы и сбивчивые ответы остались позади, время начинает идти незаметней. Скайдрите Межуле рассказывает о своем сыне:

— Мне Валдис не кажется плохим. Я знаю, вы скажете, всякая мать думает так. Для матерей их сыновья всегда хороши, даже те, что для других плохи. Так оно, наверно, и есть, но когда вы узнаете Валдиса поближе, я уверена, вы со мной согласитесь. Может, конечно, я и заблуждаюсь, но не думаю. Валдису всегда было свойственно, как бы это сказать, ну… обостренное чувство справедливости. Друзей у него было немного, у нас тут бывали два-три мальчика — не больше. После восьмого класса Валдис пошел работать в живописную мастерскую — у него есть способности к рисованию, так же как у его отца. Мой муж тоже работал оформителем. Мне кажется, у Валдиса талант, он мог бы стать художником, если бы учился с детства рисовать. В вечерней школе дела у него шли неважно, ему трудно давалась математика. Бывали и двойки, но десятый класс он закончил. «Настолько-то голова должна варить, чтобы вытянуть на тройку даже то, что не любишь», — говорил он. Зато по естествознанию и географии у него всегда были пятерки, ну и, конечно, по рисованию.

Киршкалн слушает, старается запомнить каждую мелочь. Эта женщина не из тех «слепых» мамаш, и речь ее не похожа на слезливое хлюпанье, которое так часто приходится выслушивать. Кого только они не винят в беде, стрясшейся с их чадом: школу, плохих товарищей, кинофильмы, глупые книжки, испорченных девчонок, бесчувственных судей, коллектив на работе — всех. Все, что так или иначе соприкасалось с их редкостным, восхитительным сыночком, причиняло ему только зло, портило, разрушало нравственные устои. Дома он был сущим ангелом. И вдруг словно гром среди ясного неба грянул. Ну, подрались, но разве только ее сын наносил удары, тот, другой, ведь сопротивлялся, значит, тоже бил. Ну, отнял часы, но это же просто так, шутки ради! Зачем ему часы, у него свои даже лучше. Поозорничал ребенок, экая важность. Ах, тот, другой, пролежал месяц в больнице?

Ну да — что было, то было, но ее сын вовсе не хотел этого. Ненароком стукнул посильней, сгоряча чего не бывает. Ах, еще и ногами избивал? Да, да, на суде говорили, но она не может в это поверить. Не может — и все! Это ее-то сын, который, бывало, мухи не обидит! А если все было так, значит, другие подучили. Хулиганье, негодяи, которых давно пора перевешать. И что у нас за милиция? Бандиты удирают, их не разыскивают, а забирают первого, кто под руку попался. Какое же это следствие, если другим верят, а ей, родной матери, верить не хотят?

Киршкалн смотрит на маленькую женщину и решает до конца испытать ее объективность.

— Что вы думаете о преступлении сына?

— Что я думаю? — Межуле умолкает. — Быть может, я даже не имею права вам этого говорить? — Ее взгляд скользит с лица воспитателя на офицерские погоны.

После короткого раздумья она продолжает:

— Сперва я вам расскажу об одном увлечении сына, тогда вы скорей поймете. Валдис очень любит природу — лес, реку, животных. И не любит городского шума, толчеи. Впрочем, теперь ведь все стремятся в дни отдыха сбежать из города. Для многих это модное увлечение. Но с Валдисом иначе. Он не просто гулял по лесу, при нем всегда были бумага и карандаш. Потом, дома он по эскизам рисовал тушью пейзажи, вот, поглядите, — женщина показала на стену над тахтой. — Таких рисунков у Валдиса множество… Она умолкает, смотрит на Киршкална и тихо говорит: — У вас он этим, наверно, не сможет заниматься, Природы, лесов оттуда не увидишь.

— Да, это верно, — соглашается Киршкалн, — но я подумаю. Что-нибудь найдем и у нас.

— Что-нибудь — ему мало. Он у меня такой. Без свободы он сломится, станет обозленным, как звереныш в клетке. Поймите, я не оправдываю своего сына, но боюсь, кара не принесет никакой пользы. Уже тогда, когда я его видела последний раз в зале суда, он стал каким-то чужим, холодным, ушел в себя. В тот раз я сама плакала, но сказала ему: «Ничего, сын, выдержим, все будет опять хорошо», а он глядит мимо меня и отвечает: «Не плачь, не стоит. Все люди дикари».

Голос Межуле срывается, и она, отвернувшись, тихо, без рыданий плачет, только чуть вздрагивают плечи.

— Извините меня… я… сейчас пройдет.

Не поворачиваясь к Киршкалну, она достает носовой платок.

— Вот видите, какая я стала.

Киршкалн смотрит на девичий портрет на стене.

— Это Расма? — спрашивает он.

— Да, это Расма, — подтверждает женщина и, видя, что воспитатель ждет большего, продолжает: — Они подружились давно, еще в начальной школе. Вы, возможно, скажете: для чего подростку таскаться по лесам с девушкой? Теперь кое-кто мне так говорит.

— Нет, я так не скажу, — успокаивает ее Киршкалн.

— Я никогда с ним на эту тему не говорила, но думаю, между ними ничего такого еще нет. А если даже и есть — тоже ничего страшного. Может, и рановато, но в остальном… они как две половинки одного целого. Она понимает Валдиса, он в Расме души не чает. С работы, бывало, придет: «Расма меня не искала?» Что-нибудь новое нарисует: «Надо Расме показать, что она скажет». Оттого так все и случилось в ту злополучную ночь… Я уверена, что, если бы они приставали только к Валдису, ничего бы не было. Но к его девушке — тут у него рассудок помутился. Не знаю, вправе ли я говорить вам про это… сам Валдис мне ничего не рассказывал, я обо всем узнала от Расмы… — Женщина вновь умолкает. Молчит и Киршкалн.