Последний барьер - [16]

— Доложил дежурный воспитанник Калейс! — заканчивает он.

— Вольно! — Рука Озолниека отдергивается от козырька.

— Вольно! — командует Калейс, и шеренга оживает: вздохи, шорох курток, шарканье переступивших на месте ног.

Дежурный воспитатель раскрывает конкурсный; журнал и зачитывает замечания, сделанные за минувший день.

Киршкалн слушает и в то же время не перестает любоваться Озолниеком.

Рапорт бывает ежедневно, но в отсутствие начальника его принимает кто-нибудь другой, и уже все не так: серо, вяло, нет этого безукоризненного равнения, нет столь безмолвной тишины.

Озолниек неторопливым, беззвучным шагом обходит строй, присматриваясь к лицам воспитанников, оглядывая их одежду. Высокий, осанистый, в левой руке зажаты черные кожаные перчатки. Военная форма ему к лицу, он как бы в нее влит. Фуражка, по бокам обжатая чуть книзу, сделана как будто специально для его головы. Выбившиеся из-под фуражки черные с проседью волосы за ушами свились в упругие колечки. Его лицо, худое и жесткое, может быть как непреклонно строгим, так и повеселеть от сердечнейшего смеха; ему свойственны гордая независимость кавказца и упрямая бесшабашность донского казака, Родители воспитанников нередко принимают его за грузина. Киршкалну он всегда напоминает старых латышских стрелков, и почему-то ему кажется: именно такие, как Озолниек, побили немцев в боях на острове смерти и офицерские полки Дроздова в российских степях.

Для колонистов Озолниек — живая легенда. Недаром несколько лет назад, при заливке асфальтом первой дорожки в колонии, ребята тайком вдавили в незастывшую массу камешки, выведя ими надпись: «Проспект Озолниека».

Некоторые сотрудники утверждают, что секрет обаяния начальника кроется лишь в его выправке и громовом басе. Верно, конечно, когда начальник разговаривает у проходной, его бас слышен у жилых корпусов, а если поднимет голос, то и на всей территории колонии. Когда он хохочет, кажется, будто по стальному швеллеру катятся двухпудовые гири. За свой могучий голос Озолниек заслужил кличку Бас. Но произносят эту кличку даже с большим уважением, нежели иное официально присвоенное почетное звание.

Киршкалну приходит на память, как его однажды кто-то спросил: «Каким образом ему все так ловко удается?» — «Личность, друг мой, личность. К тому же Баса сам черт подзуживает», — ответил Киршкалн.

«Но в значительной мере это еще и поза», — возразили ему. «Что же тут плохого? Он умеет стать в позу. Попробуй-ка ты, представляю, как это будет смешно!» — «Копнуть поглубже, наверно, и он тоже не без греха», — не унимался спорщик. Тогда Киршкалн поглядел на собеседника и сказал: «А ты? Кристально чистые люди существуют лишь в поздравительных речах и некрологах. Озолниек — прирожденный педагог; они, на мой взгляд, так же редки, как и выдающиеся музыканты или художники. Им отдельные недостатки нипочем, а вот мы свои должны прятать поглубже».

Педагогический талант в нем счастливо сочетался с привлекательной внешностью, неисчерпаемой энергией и веселой готовностью пойти на риск. Не зря же Киршкалн сказал: «Баса черт подзуживает».

Дежурный воспитатель, зачитывая замечания, за которые полагаются «наряды вне очереди», называет Бамбана.

— «Воспитанник Бамбан не работал на уроке и выражался нецензурными словами». Записала учительница Калме.

— Что! — взвивается Озолниек и, отыскав глазами Бамбана, приказывает: Выйти из строя!

Выкрик отдается эхом среди зданий, Киршкалн даже вздрагивает и, вытянувшись, чуть не делает шаг вперед.

— Ты посмел грубить учительнице Калме?! — Озолниек подходит вплотную к Бамбану. — Ты недостоин ей туфли подносить?!

— А чего она… — бормочет Бамбан, моргая и пытаясь придать выражение виноватости своему лицу, напоминающему мордочку грызуна.

— Марш в дисциплинарный изолятор!

Бамбан раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но вовремя спохватывается и убегает, а дежурный контролер деловито направляется вслед за ним. Теперь, сбавив тон, Озолниек обращается к остальным:

— Учительница Калме всю свою жизнь положила на то, чтобы учить вас и воспитывать и, если кто-то смеет ей хамить, позор ложится на всех. Она замечаниями не разбрасывается и, если уж написала, то Бамбан заслужил его стократно… Продолжай, — поворачивается он к дежурному.

Видно, что ребятам и в самом деле стыдно за своего.

По окончании линейки Киршкалн подходит к Озолниеку.

— У меня просьба. Надо бы как-нибудь съездить в Ригу к матери Межулиса. Она не отвечает на мои письма и не приезжает сама, а с парнем неладно. Быть может, удалось бы разузнать что-либо полезное. Заодно надо навестить кое-кого из бывших воспитанников. Конечно, со временем туговато, но…

— Съезди, обязательно съезди! — сразу соглашается начальник. — Все подладим так, чтобы смог поехать. Послушай-ка! — неожиданно вспоминает он о чем-то. — Если не очень спешишь, загляни ко мне. Стукнула мне тут в голову одна мыслишка, хочу посоветоваться.

Киршкалн собирался идти в отделение, но раз у начальника новая «мыслишка», то надо заглянуть, разумеется, он мог бы ею поделиться и завтра, но Озолниек как-то не улавливает разницы между понятиями «день» и «ночь», «рабочее время» и «свободное время». А «мыслишки» возникают у него часто.