Последний барьер - [17]

Киршкалн украдкой глядит на часы и понимает, что опять попадет домой лишь за полночь, потому что в отделение после этого разговора все равно придется зайти.

Случается, иной Озолниеку и напомнит в сердцах, что кроме колонии, как это ни странно, существуют еще семья, собственные дети, личное время и все такое прочее и что за сверхурочный труд никто не платит. Но Озолниек только вздохнет, смутится и поглядит с упреком.

— У меня тоже есть семья, но — что поделаешь! Тут работа особая.

И если после этого ему скажут, что, мол, семья семье рознь, тем самым давая понять, что Озолниековы семейные дела — другим не пример, он опустит голову, пошмыгает носом и, прикинувшись, будто ничего не понял, чуть погодя продолжает начатый разговор как ни в чем не бывало.

Они входят в кабинет.

— Что ты скажешь насчет курения? — с места в карьер спрашивает Озолниек, доставая из пачки сигарету.

— Поскольку я не курильщик, то, конечно, самое нелестное.

— И правильно, — смеется Озолниек. Закурив, он выпускает струю дыма и задумчиво глядит на тлеющий кончик сигареты. — Я думаю то же самое, хоть и дымлю почем зря. А не стоит ли запретить ребятам курить, а?

— В принципе, конечно, надо бы. Только не реально это, — отвечает Киршкалн.

— Отчего не реально? — запальчиво, как всегда, когда он в азарте очередного нововведения, спрашивает Озолниек и наклоняется над столом, упершись в стекло локтями и положив подбородок на руки.

— Во-первых, потому что в местах заключения, подобных нашему, курить разрешено и пока что нет официального указания ввести такой запрет, резонно возражает Киршкалн. — Во-вторых, наши ребятишки, как они сами себя называют, начали курить чуть не с пеленок. Иные курят уже лет по десять. Они действительно привыкли к табаку. Дальше — запрет на курение сразу приведет к другим неприятностям. — Киршкалн смотрит на Озолниека. — Ты и сам это прекрасно знаешь.

— Ну, например?

— Например, к острому недовольству, нервозности. Мальчишки почувствуют себя ущемленными в самом святом своем праве. Помимо того — и на мой взгляд этот минус главный — станут курить тайком.

Курево тем или иным способом все равно будет проникать в зону. Мало, но будет. Сигарета превратится в козырь для воздействия, в объект спекуляции, в средство соблазна. За сигарету будут ползать на брюхе, а за пачку пойдут на все что угодно. Ты ведь знаешь: раньше тоже подумывали запретить курение, по всякий раз отказывались именно по этим соображениям.

Озолниек опускается на стул.

— Хорошо, теперь я перечислю плюсы. У нас колония несовершеннолетних и средняя школа. Если в обычной школе не курят, с какой стати разрешается курить колонистам? О здоровье и говорить нечего. Дальше — чистота, свежий воздух, внешний вид. Ведь и сейчас нельзя курить в общежитии и в классах, а все равно повсюду дым коромыслом. Наконец, будет покончено с привычкой плеваться, стоять по углам и закоулкам. А проникновение курева в зону можно сократить до минимума. Остается лишь недовольство ребят, но с ним я справлюсь. Не мы запретим им курить, а они сами!

— Сами? Хотелось бы мне поглядеть, — усмехается Киршкалн.

— Вот и поглядишь! — Озолниек встает. — В самое ближайшее время у меня будет разговор с воспитателями, а затем и на Большом совете. Не хочу тебя задерживать, ты и так все на часы посматриваешь, но дома продумай все «за» и «против», может, мы что-нибудь упустили.

«Интересно, как он этого добьется?» — думает Киршкалн по пути в отделение.

Ребята уже спят или притворяются спящими. Зумент, «покоритель колонии», лежит под одеялом.

У кровати Калейса Киршкалн присаживается на табурет и наклоняется к своему командиру.

— Порядок, — не дожидаясь расспросов, говорит Калейс шепотом. — Даже не вставал. Натянул одеяло и так и лежит одетый. Коцы[3] только скинул.

— К нему кто-нибудь приходил? Он просил чего-нибудь?

— Нет, — отвечает Калейс.

— Гляди за ним в оба. Тебе сегодня ночью вообще лучше бы спать не слишком крепко. И за Межулисом посматривай!

— Я знаю.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Присаживается Киршкалн и на краешек Межулисовой кровати. Парень лежит, глаза закрыты, но по дыханию слышно — не спит, притворяется.

— О чем ты все думаешь по ночам? — спрашивает Киршкалн вполголоса.

Ответа нет.

— Неужели тебе кажется, что быть одному против всех — самый верный путь?

Глаза закрыты, Межулис молчит.

«Насильно мил не будешь», — вспоминает Киршкалн мудрую поговорку, встает и уходит, тихонько притворив за собой дверь. Еще надо предупредить дежурного воспитателя и контролера. Конечно, можно бы Зумента поднять и приказать раздеться, но это зря всполошило бы ребят. Пусть думает, что воспитатель проглядел нарушение.

А Зумент лежит, зарывшись головой в подушку, и размышляет над своей семнадцатилетней жизнью.

IV

Понятие «отец» для него было пустым звуком. Николаю известно, что этот человек был каменщиком, его тоже звали Николаем; за кражу стройматериалов он был осужден на десять лет. Это случилось давно, в те незапамятные времена, о которых он не знает вообще ничего. Отбыв срок, отец остался там же, в Сибири, и работает где-то в бескрайней то ли ангарской, то ли енисейской тайге, где человек исчезает, словно иголка в стоге сена. У матери не было даже фотографии отца, но Коле она не раз говорила: «Красивый был парень. Другие разве не крадут, а моего вот сграбастали». Коля не ощущал отсутствия отца, поскольку нельзя ощущать недостаток того, чего у тебя никогда не было. И когда кто-нибудь случайно спрашивал: «А где твой папка?» — мальчик почти с радостью отвечал: «У меня нету папы!»; в мозг впечаталось хлесткое словцо «сграбастали» и туманное сознание того, что мистического отца силой уволокли некие «чудовища» за то, что он делал то же самое, что и другие, но эти «другие» почему-то остались на свободе.