Последний барьер - [12]

Для начала надо стать вожаком отделения, а затем и всей колонии. Зумент ни на минуту не сомневался, что все так и будет. Он жаждет поскорей развернуться, — сколько можно изнывать без дела в карантине?

Он приехал сюда не как новичок, «сырок» там какой-нибудь, а как король и атаман. То, что все это сразу поймут и беспрекословно станут повиноваться приказам Жука, — само собой разумеется. А воспитатель Киршкалн? Ясное дело, перед воспитателем он будет разыгрывать из себя овечку, действуют пусть подчиненные. А если что — Жук враз поставит всю эту шарашку на попа, и тогда воспитатели сами прибегут к нему за помощью. Где им сладить без Жука… Вот тогда он еще подумает, что ему делать. Не худо бы вывести ребят за ограду, пусть побалуются. Потом разделиться на банды и кочевать по республике, а может, и подальше. Верховодить, конечно, будет он.

Повсюду они нагонят панику и страх, но Жуковы ребята дело знают туго. Мусора[1] популяют, популяют из своих шпаеров — и в кусты. У Жука оружия хватит.

Они возьмутся за банки и ювелирные магазины. Золото и бриллианты! И когда всего будет дополна, махнут через границу и заживут там, как настоящие миллионеры. У него будет роскошный дворец — Жук видел подходящий в каком-то заграничном фильме, — гараж с автомобилями, и в подвале небольшой бар с самыми лучшими напитками. Виски и ром, коньяки и шампанское польются там рекой. И женщины. Пума была ничего себе, но что она по сравнению с кинозвездами и королевами красоты?

Бледная синева весенней ночи струится через зарешеченное окно карантина. Рядом спят остальные ребята из его этапа. Он уже просветил их. Хоть бы поскорей закончилось это никчемное прозябанье!

Жаль, что с самого начала он не брался за дела покрупней. Часы и пальто — это же сущая мелочь. И что такое несколько бутылок «Кристалла», вечер в ресторане и поездка на такси по сравнению с тем, что его ожидает в будущем? Но ничего, все еще впереди!

III

Заседание педсовета школы заканчивается, и Крум выходит в коридор мрачный и оскорбленный. Ему попало — в классе много неуспевающих. А при чем тут он? Как будто не знают, что за народ эти воспитанники! И вообще: какой можно требовать работы и на какие надеяться результаты, если мальчишки сидели по два-три года в одном классе, меняли школу по двадцать раз, покуда вовсе не бросили.

Когда в коридор выходит начальник колонии Озолниек, Крум направляется к нему.

— Что же я, по-твоему, делаю не так? Быть может, вместо двоек я должен ставить тройки и призывать других преподавателей делать то же самое?

Озолниек отпирает кабинет и приглашает Крума войти.

— Я не страдаю манией стопроцентной успеваемости, — с улыбкой говорит Озолниек. — Пусть двойки будут хоть у всех, но когда действительно сделано все возможное, чтобы их не было.

— А разве сделано не все? Чего еще не хватает?

Озолниек с минуту думает.

— Кое-кто из педагогов делает маловато. И ты тоже. Именно из-за того, что ребята распустились, одних объяснений и работы в классе мало. Их надо непрерывно подхлестывать, нельзя оставлять в покое и после уроков, надо контролировать, разговаривать с ними, с воспитателями, с мастерами.

— А когда, в какое время? Выходит, я должен торчать в колонии от подъема до отбоя, — говорит Крум.

— Нет, конечно, но, очевидно, надо бы подольше, чем теперь.

— И ты считаешь — это поможет? Все равно, Эрик, мы крутимся на холостом ходу.

— А если я скажу, что это неправда?

— Не поверю. Может быть, ты так думаешь, но ты заблуждаешься. Толку нет и не будет.

— Был у нас воспитанник Воронин, по кличке Самурай… — Озолниек садится и предлагает стул Круму. — Его освободили, когда ты только поступил к нам на работу. Парень прошел настоящую воровскую академию, и занесло его в Латвию из Одессы. Таких теперь больше не встречается. Когда его привезли, здания школы еще не было, занятия проводили в одном из общежитий.

Я тогда был воспитателем. После приемки мы с ним отправились в укромное местечко, сели на колченогие табуреты и стали беседовать. Я рассказывал ему про нашу жизнь, про послевоенное строительство, про самоотверженных людей. Одним словом, старался изо всех сил. Говорил, как нехорошо воровать, как это унизительно для человека, как вредно для общества. Он ни полсловом не возражал, все, казалось бы, понял, со всем согласился. Вежливый, тихий, как почти все воры. Сам знаешь, воры тут наиболее симпатичный народец. В общем, я говорил, парень слушал. И мне самому казалось — здорово говорю, проникновенно.

Кончил и ожидаю слез умиления в его глазах. А он помолчал, поглядел на меня и бодренько так говорит:

«Гражданин воспитатель, вы представьте себе, что вы ночью на вокзале. Граждане дремлют, ждут, когда подадут состав, а дежурный мент куда-то ухилял. И перед вами стоит чемодан — тяжелый, солидный. Вы точно знаете: никто не заметит, если вы его возьмете. Неужели бы вы не увели чемоданчик?»

Озолниек смолкает, смотрит на ироническое лицо Крума, затем стукает костяшками пальцев по стеклу на столе и тихо, насколько позволяет его громоподобный бас, говорит:

— Сейчас этот малый заканчивает политехнический институт, один из лучших студентов на курсе, и ему смело можно доверить чемодан с золотом.