Последний барьер - [10]

Валдис Межулис не спит, но к разговору не прислушивается. Отдельные слова и фразы, вопреки его воле, достигают сознания, на некоторое время в нем оседают, но скоро улетучиваются. Какое ему до всего этого дело? Валдис натягивает одеяло на голову, потому что трепач мешает думать. Однако похабщина, которую тот несет, назойливо лезет и сквозь одеяло.

Валдис не желает ее слышать, осмысливать, но не в его силах от нее уйти, как не может он убежать из этого помещения, из этого невыносимо тесного мирка, в который его бросили. Хоть бы настала наконец тишина! Целый день Валдис ждет часа, когда он сможет остаться наедине с самим собой. Но и это уединение лишь отчасти. Отовсюду слышны сопение и храп, чье-то бормотание во сне. Но на лучшее рассчитывать не приходится.

В коридоре слышны шаги, и, когда открывается дверь, говорящий замолкает.

— По койкам, и чтоб тихо! — властно гаркает контролер. — Ишь, конференцию устроили, а завтра на уроках опять спать будете! А ну живо!

Дробная россыпь босых пяток по полу, жалобные вскрипы коек, и воцаряется тишина. Минутку постояв, надзиратель выходит. Кое-где еще возникают очажки шепота, но прерванная дискуссия уже не возобновляется с прежним пылом.

— Ладно, завтра дорасскажешь, — говорит кто-то. — Колонист спит, срок идет.

— Ну и здорово он дает! — шепчет лежащий рядом с Валдисом парнишка своему соседу с другой стороны. — Аж башка кружится, как послушаешь. Вот бы сейчас чувиху сюда! Как ты думаешь, что бы было?

— Что было бы? — переспрашивает второй, солидно молчит и потом авторитетно заявляет: — Да от нее бы остались одни клипсы да шпильки!

— Брось трепаться! — прикрикивает кто-то поопытней из второго ряда кроватей. — Показать тебе голую девку, ты бы с перепугу через забор и к маме.

— А ты, что ли, много их видал, да?

— Через окошко в бане! — подтрунивает другой, и ребята прыскают со смеху.

— Кончили! — начальственно и твердо объявляет председатель совета отделения Калейс. — Хочешь не хочешь, но сейчас все равно ведь не сможешь! Всем заткнуться. Нечего надзирателя злить попусту.

Шепот прекращается, и вот уже со всех сторон слышно ровное посапывание спящих. Наконец-то!

Валдис отбрасывает одеяло, скрещивает руки под головой и, полузакрыв глаза, глядит в желтоватый сумрак.

За что? За что он должен по гудку укладываться на эту койку, по гудку вставать, за что посадили его за решетку вместе с ворами и бандитами? Неужели за то, что он прикончил одного такого же мерзавца?

Человек? Тот гад, что пристал к ним с Расмой, был человек. Тот — был, а он, Валдис, — нет. Неужели нету никого, кто все понял бы, кто сказал бы: «Ты поступил правильно, тебя осудили по ошибке»? Он говорил, давал показания, десятки раз подробно отвечал на вопрос «Расскажи, как это произошло!», «Почему ты это сделал?».

Поначалу казалось, ничего во всей этой истории неясного нет, но, по мере того как приходилось ее повторять, рассказ его делался все короче. А в колонии пошло все сначала: «Рассказывай, как было, говори!» Нет уж, хватит с них того, что написано в приговоре. А что в нем, собственно говоря, написано?

Да ничего! Ведь невозможно ни описать, ни даже вообразить, что переживает человек, когда он борется с течением и чувствует, что теряет последние силы.

Те, кто стоят на берегу, могут порассказать много. Могут точно сообщить, сколько раз он уходил под воду, сколько раз выныривал. И вообще — почему этот псих не поплыл чуть левее, туда, где начиналась отмель?

Кто-то скажет, что в подобных случаях рекомендуется лечь на спину и для экономии сил плыть по течению.

В любом случае дурак, который в реке, вопреки здравому смыслу, делал все, чего делать не следовало и чего они, наблюдатели, в аналогичной ситуации никогда бы не сделали. Когда стоишь на берегу, все ясно и понятно. Соображения и выводы стоящего на берегу и есть источник фактов, на которых потом строили приговор; они стали материалом, который именуется «существом дела». Утопающий, если ему довелось спастись, ничего толком рассказать не в состоянии, хотя он в то время пережил и испытал неизмеримо больше, нежели умники, стоявшие в безопасности на суше. Настоящее же «существо дела» было в его до предела напряженных мышцах, в клетках его мозга.

Но это «существо» — личное достояние утопавшего, и другим оно ни к чему. Его не увидеть, не потрогать, не оценить и не подшить к делу.

«Почему совершили преступление?»

Можно было ответить: «Не знаю». Многие так делали. Хоть и лишенный смысла, тем не менее ответ.

А иной и в самом деле не знал, он так и не разобрался, что совершил и почему. А Валдис знал. Другой ходячий вариант: «Сдуру». Он тоже ничего не раскрывал, однако предполагалось, что в ответе содержится известное отношение обвиняемого к своему поступку, оценка его. Валдис же поступил обдуманно. Третий шаблон: «Дружки совратили». Рыбак рыбака видит издалека. Если ты сам хороший, отчего же плохого друга не подбил на хорошее дело, почему вышло наоборот? Валдис не мог свалить на друзей, он был один.

И наиболее распространенное: «Не помню, пьяный был». Но Валдис не был пьян и помнит все. Оттого, может, и было так тяжко. Все эти нехитрые премудрости Валдису были известны. Следственный изолятор — хорошая школа. Настоящая мельница. Кто через него прошел, тот уже не первоклашка. Но произносить эти глупости не поворачивался язык, выразить словами, что заставило его руку схватить топор, — было невозможно. «Я не считаю это преступлением», — сказал он тогда, и его точка зрения не изменилась по сей день. «Как! Убить человека — не преступление?!»