Последний барьер - [8]

— Ну правда! Скажите — кто будет в нашем отделении? Разве это секрет? — пристает Трудынь к воспитателю.

Никакого секрета нет, но Киршкалн знает — Трудынь сию же минуту помчится к ребятам, чтобы блеснуть осведомленностью. Ему всегда не терпится блеснуть, выскочить первым, и товарищи его недолюбливают за это и за болтливость, хотя с удовольствием слушают его рассказы. Однако были случаи, когда Хенрик выбалтывал чужие секреты где не следовало, и поэтому ребята не ведут при нем серьезных разговоров, считают его «стукачом». Это не совсем так, поскольку Трудынь выдает чужие тайны не по умыслу, а ненароком. К тому же Киршкалн терпеть не может фискалов. Ребята это знают и ценят.

Разумеется, если в отделении есть парочка осведомителей, многие нежелательные вещи вскрывать бывает легче, и некоторые воспитатели пользуются таким источником информации. Киршкалну же делается невыносимо тошно при виде воспитанника, который, воровато оглядываясь, наушничает на своих товарищей. Киршкалн не облегчает свой труд за счет превращения кого-то из воспитанников в мелких предателей. Лучше уж самому, если есть нужда, исподволь что-то выведать.

— Расскажи лучше, как у тебя у самого идут дела.

Математику сдашь?

— Да сдам как-нибудь. Худо-бедно, но на троечку всегда пожалуйста, самоуверенно тараторит Трудынь. — Никакой любви к этим цифиркам у меня нету, но концы с концами свести надо.

— Межулие как себя чувствует в отделении?

— А что ему! Но вообще-то — зануда. Бурчит только да зрачками крутит. Не верится, что на воле он десятилетку кончил. Небось купил где-нибудь ксиву.

— А ты расспроси, поговори с ним!

— Нет уж, лучше с чурбаном, на котором дрова колют. Вообще, я вам скажу, он не совсем в порядке, наверно, что-нибудь с головой. Он по ночам не спит. Я раз ночью встал, пошел в гаваю, гляжу, а он заложил руки за голову и пялится на потолок. Глаза блестят, как жестяные пуговицы, мне даже не по себе стало.

— Ты на воле не знал такого Николая Зумента, по кличке «Жук»? — как бы невзначай спрашивает Киршкалн, роясь в ящике стола.

— Слыхать слыхал и даже видел. Вообще-то фигура популярная, но не у меня. Я таких не люблю. Грубое дело. Он шуровал в основном на Чиекуркалне, а я — мальчик из центра. Он испекся осенью со всей своей свитой. Бамбан из третьего отделения — его правая рука. Да вы его знаете — Бурундук, мордочка такая мышиная, прибыл с предпоследним этапом. Скоро и Жук объявится. А может, он уже в карантине? — Трудынь замолкает и вопросительно смотрит на воспитателя.

— Возможно, в карантине, а может, и нет, — пожимает плечами Киршкалн.

— Это темный мальчишечка. Кое-кто его тут ждет не дождется. На новые времена рассчитывают. А мне что? Я такие дела никогда не уважал.

— А про брюки у матроса — забыл? — подмигивая, напоминает Киршкалн.

— Да что вы все про те брюки! — краснеет Трудынь. — Самому стыдно вспоминать. Будто не знаете, как там все вышло. Разве я виноват, что у них «сухой закон»? Этот глотает как свинья и знай мычит: «Рашн водка — вери гуд». Ну и свалился с непривычки. А за водку не дал ни копейки. Мы тогда и глядим, что с него можно взять. Задарма поить кто будет? Дружба народов и все такое прочее дело хорошее, но… — Трудынь театрально разводит руками. — Я так понимаю: ты дай мне, я дам тебе. Может, оно и не совсем правильно, но я политик реальный. Вот мы и стянули с него штаны. Не больно фартовые, но со стокгольмской маркой. Еще пришлось отдавать в химчистку, так что — поверьте! — навар был минимальный. Но у этого иностранца не было чувства юмора, и он потом поднял шухер. Я понимаю — штаны получились в европейском масштабе, но мы так не хотели. Я не собирался вредить престижу нашего государства.

— А ты не знаешь кого-нибудь из Зументовых девчонок? — перебивает Киршкалн Хенрикову скороговорку. — Не было у него такой Букахи?

— Нет, у Жука была Пума. Про Букаху я что-то слышал, но точно не скажу. — Трудынь огорченно глядит на воспитателя. — Эта Букаха в центр не приползала. Наверно, третий сорт. Точно, ребята говорили, у нее волосы выпадают. А Пума была конфетка! Грива голубая, и по Жуку просто умирала. Только мышление у нее остановилось на том уровне, на каком было у наших предков, когда те ходили на четвереньках. Вообще-то Пуму я знаю лучше, чем самого Жука. До Жука с ней ходил один из наших. Она тоже чуть не погорела, но под конец вывернулась. Говорят, по ночам ходила вокруг тюряги и серенады пела Жуку. Голос у нее как орган. Талант пропадает. На Западе такие заколачивают миллионы, а у нас не в моде. Она могла за раз выпить пол-литра, а вот насчет поговорить — было как с Межулисом из нашего отделения. Фразу в три слова редко могла сказать без остановки. Даже не представляю, как ей удавалось песни заучивать. Одну так вызубрила даже по-английски. Вот бы вам ее послушать! Если б настоящий англичанин услыхал, его бы инфаркт хватил.

За окном гудит сигнал строиться на работу, и Трудынь морщится. Его перебили на самом интересном месте.

— Ничего, мы еще поговорим, — утешает его Киршкалн.

— Я к вам вечерком зайду, ладно?

Киршкалн утвердительно кивает.

«Если бы у Межулиса была хоть десятая часть словоохотливости Хенрика!» — Киршкалн вздыхает и мысленно фиксирует все достойное внимания из того, что наговорил этот хвастливый болтунишка. Трудынь не врет, просто у него, мягко говоря, склонность к творческому осмыслению фактов, но воспитатель уже приноровился отметать шелуху и оставлять важное.