Последний барьер - [13]

— Это не честно, Эрик, — говорит Крум. — Такие примеры еще ничего не доказывают. Я приведу другой, один из множества. У меня в классе был некто, по фамилии Свилис, сидел за угон автомобилей, ты хорошо его знаешь. Парень хоть куда. Прилично учился, мастерил наглядные пособия, руки у него были просто золотые. Выработку давал от ста двадцати до ста пятидесяти процентов. «Никогда в жизни красть больше не буду. Самому смешно, какой я был идиот», — не раз заверял он. Мы поверили и освободили его досрочно. На совете колонии я тоже смело голосовал «за». А вышел наш Свилис на свободу, и не прошло и двух недель, как угнал в районной прокуратуре «Победу».

— Допустим. Но если бы мы не работали, то выходили бы от нас только Свилисы и не было бы ни одного Воронина.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно.

Крум видит, что Озолниек не кривит душой. Впрочем, убежденность Озолниека ни для кого в колонии не секрет.

— А вот я — нет. Мне твоя вера, извини, кажется наивной. Энтузиазм и оптимизм ребенка.

— Откровенность за откровенность. Скажи, чем пессимизм стороннего наблюдателя лучше?

— Истина, какая бы она ни была, всегда лучше иллюзий.

— Если эта истина всеобщая, а не частная, от которой прок одному тебе. Кстати, она тебя тоже не устраивает и ничего не дает.

— Тяготы дает, — оскорбился Крум.

— Тяготы приносит и энтузиазм. Тягот нам хватает по горло. Если речь идет об этом, то я не собираюсь спорить. Но трудностям надо идти навстречу, а не бежать от них. А ты своими трудностями только любуешься.

— Красивые слова. А ты со своим энтузиазмом разве не бежишь от этих тягот — только по другой дорожке. Ты зажмуриваешь глаза и воображаешь, будто восходишь на гору, а на самом деле, в лучшем случае, топчешься на месте. И любуешься этим энтузиазмом. Ты себя обманываешь, а я не хочу.

— Тараканья философия! — краснеет Озолниек. — Звонкие фразы, а мыслишек — ноль. — Он разошелся и теперь гудит, как иерихонская труба. — Я и не думаю зажмуриваться. Я знаю: многое еще не так, как надо бы. Нам вечно некогда, и коротки наши руки.

Быть может, наш труд не оценят и нас не вывесят на районной доске Почета. Но с какой стати рассчитывать на то, что другие будут за нас месить эту грязь? Надо самим. Бездорожья хватит на всех, не беспокойся.

Озолниек замолчал, затем нагнулся через стол к Круму и бросил прямо в лицо:

— Ради мальчишек! Понял? Мы у последнего барьера, у нас то последнее решето, в котором они еще могут уцелеть, зацепиться.

— Да, да, но много ли их, кто так думает!

— Если и ты станешь думать так же, то будет на одного больше.

— И все-таки слишком мало. Слишком мало, чтобы надеяться на успех.

Озолниек зло смотрит на Крума, встает и начинает ходить вокруг стола. Закуривает, кидает взгляд на часы, откашливается и смущенно бормочет:

— Наверно, мы сегодня не придем к взаимопониманию.

— Да, видно, так.

— Не знай я тебя, — Озолниек останавливается и смотрит в упор на Крума, — я бы разозлился и сказал: подыскивай себе работу в другом месте, хотя учителей нам не хватает. Но я вижу: весенняя усталость. Отдохнешь, и осенью все будет в порядке. А разговор наш еще не окончен.

— Ни в коем случае, — подтверждает Крум. — А за откровенность и тараканью философию — спасибо!

— По-моему, ты был не деликатнее.

Озолниек берет папку с документами. В дверях кабинета начальник останавливается вплотную к Круму и задает вопрос:

— Скажи честно: если бы сейчас у тебя была возможность перейти работать в другое место с такой же зарплатой, ты бросил бы колонию?

Крум морщит лоб.

— Не знаю, — говорит он, хотя охотнее сказал бы:

«Да!» Впрочем, это было бы неправдой.

— Спасибо и на этом!

Озолниек быстро уходит. Большой, сильный, упругая спортивная походка. «Старик завелся, — думает Крум. — «Тараканья философия»! А слоновья чем лучше! Какой смысл пытаться прошибить головой стену! Кому от этого польза? Быть может, надо отойти в сторонку и посмотреть, нельзя ли стену обойти или долбануть по ней чем-нибудь более подходящим?»

И тем не менее Крум завидует Озолниеку и знает, что голова у начальника выдержит. «Отдохнешь, и осенью все будет в порядке», — сказал он, но Крум что-то не припомнит, когда сам начальник отдыхал.

От силы пару недель за несколько лет. Для отпуска времени никогда у него не находилось.

«Надо отдохнуть, в самом деле, надо обязательно отдохнуть», — говорит он сам себе, возвращаясь в учительскую, и, странное дело, обида на директора школы теряет остроту.

* * *

— Это не заурядный колонист, — говорит Киршкалн и смотрит председателю совета отделения в глаза. Однако в глазах этих не появляется ни страха, ни сомнения.

— Я знаю, — отвечает Калейс. — Всяких видали.

— Он постарается установить свои порядки.

— Знаю. Ничего не выйдет.

— У него тут есть свои. Насколько мне известно, не в нашем отделении, но — поди знай.

— Вы не беспокойтесь, Все будет как надо, — улыбнулся Калейс.

— Я не беспокоюсь, — Киршкалн усмехается. — Мое мнение о нем не столь уж высоко. Откровенно говоря, я больше волнуюсь за тебя. Он тип наглый, и тебе придется крепко держать себя в руках.

— Знаю, — односложно повторяет Калейс. — Не впервой.

— В таком случае собирай остальных членов совета, а я пошел за Зументом.