Последний аргиш - [8]

— Ты будешь есть оленье мясо?

Лапа опять упала ладошкой кверху.

Я выскочил из чума к санке с большим ящиком.

Я спешил принести оленье мясо, чтобы накормить отца, пришедшего медведем!

Когда я вернулся в чум, перед гостем стояла моя чашка с чаем, лежала моя ложка.

Сенебат и Чуй сидели у столика. Мать очистила палочки для рожней и, взяв принесенное мясо, быстро насадила его на них и поставила рожни к костру.

Я не знал, что мне теперь делать, и сел к столику.

— Подождем, когда изжарится мясо, — сказал сенебат. — Дагай, ты хотел знать, что было дальше? Что же, слушай.

Этим словам, пожалуй, больше меня удивился Чуй.

Мне показалось, что я понял мысли сенебата: «Слушай, Дагай, я расскажу тебе все».

— Слушай, Дагай, я расскажу тебе все, — начал сенебат и, задумавшись на минуту, продолжал: — Токуле вернулся год спустя, как я гонял его дорогу и видел, что твои слезы стирают его путь домой. Я сказал тогда, что он больше не вернется. Но он пришел.

Верь мне, я был рад. Был рад, что впервые лебедь, который нес меня в моей песне, попал не на тот путь, когда я шаманил.

Твой отец узнал о моих словах и обиделся. Он не только мне, я бы на это не обижался, но и всем в стойбище говорил, что я сказал неправду, что я всегда говорил людям неправду. Что когда я лечил, то не мои духи спасали человека, а мой ум: я знал, что растет на земле.

Я и тогда не обиделся на него, но он почему-то перестал ходить в мой чум. Брат Чуй, я правильно говорю?

Чуй поспешно кивнул:

— Так было, сенебат. Он перестал ходить в твой чум, и ты не ходил в его чум. Люди же ходили к нему…

Сенебат строго посмотрел на Чуя, но тот больше ничего не добавил.

— Я не ходил в его чум, потому что я пел, я был болен, но я не обижался на него.

Люди рассказали ему все, что я говорил о русских, и он смеялся над моими словами. Я и тогда не обижался, я жалел его.

Я видел, что он сильно болен, что силы покидают его. Я позвал его к себе. Я хотел помочь ему.

И он пришел. В тот день никого не было в моем чуме. Мы говорили долго. Так я говорю, Чуй?

Чуй кивнул и собрался было что-то добавить, но взгляд сенебата остановил его речь. Сенебат умел заставить людей и говорить и молчать.

Я слушал и украдкой щупал за пазухой бумажку с лицом отца.

— На следующий день, — продолжал сенебат, — все стойбище собиралось аргишить на весновку на озеро Печалька.

Первый раз люди собирались не в срок, указанный мною, а когда сказал твой отец.

Он говорил людям о дожде, который пойдет через два дня и съест последний наст, о рыбе, за которой придут русские и дадут оружие и продукты. Еще он говорил, что нет белого царя, нет купцов, что теперь но-вне русские будут торговать с нашим народом, будут учить и лечить его.

«На Печальке, — говорил твой отец, — построят большой дом и все стойбища соберутся туда».

Он говорил, сидя в чуме, откуда же он мог обо всем знать? Он ведь не шаман.

Но люди верили ему. Его лицо было на большой бумаге, которую Токуле называл газетой, и люди верили ему! Я с твоим отцом говорил. Я не пел в тот день, я пел ночью. Я видел дорогу, которая стала плохой, и Хося-дам, шедшую с низовьев Енисея из своего царства смерти, чтобы на другой день унести человека и целую оленью санку.

Я вышел из чума и сказал об этом твоему отцу. Громко сказал, чтобы все слышали. Ты слышал, Чуй?

Чуй покорно кивнул.

— Ты слышала, мать Дагая?

Мать встрепенулась и кивнула. Я взглянул на нее: медленные слезы бежали по щекам. Она плакала. Она вспоминала.

— Токуле не поверил мне. Он смеялся.

Все послушались его и запрягали оленей. Я тоже запряг своих оленей. Двух белых в санку с бубном, шаманской паркой и деревянными широколицыми алалами — моими помощниками, покровителями.

Я не мог оставить людей одних.

С утра был наст, наст был весь день, и олени шли быстро.

Твой отец ехал первым. Он далеко ушел.

Второй аргиш начинал я. В тайге я потерял след твоего отца и поехал своей дорогой.

Я выехал к озеру, когда твоя мать уже привязывала оленей, ты сидел в санке, закутанный в сокуй.

Скоро собрались все. Не было только одной санки и одного человека…

Я вздрогнул, я догадался, а сенебат не умолкал.

— Твоего отца, Дагай. Не было моего брата Токуле!

Все мужчины выехали искать его след.

В маленькой тундре, где зыбина, где солнце быстро топит лед, мы нашли прорубь. Из нее торчали только рога оленей. Мы вытащили санку. Олени и твой отец были мертвы.

Мы похоронили отца, и люди покинули то место. Сенебат тяжело вздохнул.

На рожнях шипело, жарилось оленье мясо.

— Зачем Токуле не послушался меня?

С той поры все на нашем стойбище еще больше верят мне…

Дедушка Альдо взял тебя к себе. Твоя мать перешла жить в мой чум, а когда умер Альдо, ты тоже стал жить у меня.

Ты называл меня своим отцом, — сенебат грустно посмотрел на меня, — зачем же сейчас ты зовешь меня «сенебат». Ведь так называют меня чужие люди.

Твой отец не был бы в обиде. Я кормил тебя, учил тому, что знаю сам.

Твой отец был прав — в тайгу пришли новые люди. Но мы живем своей жизнью, они пусть живут своей. Они много нового принесли в тайгу: они дали новое оружие, продукты и все дешевле, лучше, чем у купцов. Они учат детей из других стойбищ, лечат больных. Но зачем это нам? Мы живем как наши-отцы и деды.