Последний аргиш - [6]

Девушка заплакала. Ей стало жаль сына медведя и женщины.

Когда загнанный жених упал, она осталась сидеть возле него. Отец подбежал, а дочь, плача, говорит ему:

— Это не медведь был, а человек как медведь. Что же ты наделал? Он ведь и подарки за меня оставил!

Отец опечалился и сделал все, как наказал бедный жених.

Подбросил отец лапу, узнал, что семь дней будет гостить в его чуме Кайгусь. Когда прошел седьмой день, отец собрал все кости, отнес в лес и повесил на высокий кедр.

Упали кости тенью, и пошел сын медведя и женщины домой, гремя костями, и смеялись над ним все звери, которые отговаривали его. Так и вернулся он в свой дом.

С тех пор все люди не называют медведя медведем, а когда убьют его, знают, что это не медведь, а родственник пришел.

Кто пришел и сколько он будет гостить у родни показывает лапа. И все делают так, как давным-давно сказал сын медведя и женщины.

— Вот такая сказка у нас о Кайгусе, — и Дагай вернулся к своему рассказу.

Кого же назовет отец?

Мы стояли вокруг туши.

— Это в гости ко мне Альдо пришел? — Отец подбросил лапу.

Как же я забыл дедушку Альдо, у которого прожил почти семь первых лет, как свет нашел? У него на левой руке никогда не разгибался мизинец.

Лапа упала ладошкой вниз. Значит, пришел не дедушка Альдо, умерший восемь лет назад.

Кто же это?

— Так ко мне в гости дедушка Альдо пришел?

Второй раз подбросил лапу отец, но она опять упала ладошкой вниз. И третий раз отец повторил имя Альдо, и опять неудача.

Отец вновь поднял лапу и почему-то посмотрел на меня как-то необычно, пристально.

Чуй тихо сказал:

— Да, у Токуле совсем не было мизинца.

Токуле! Кто такой Токуле? Почему мне знакомо это имя? Как будто я его уже слышал когда-то. Токуле — так, однако, никого не звали из нашей родни.

Отец поднял лапу и подбросил ее со словами:

— Это ко мне в гости брат Токуле пришел?

Лапа упала ладошкой кверху. Все повернулись ко мне. Я ничего не понимал.

Отец еще два раза подбросил лапу, и все время она падала ладошкой кверху.

В гости к отцу пришел Токуле! Но кто же это?

Я не мог тут же расспросить Чуя, отец узнавал по лапе, на сколько дней пришел гость. На три дня.

Гадание закончилось, все стали снимать шкуру, украдкой то и дело посматривая на меня. Почему?

Я поднял на отца глаза.

— После, Дагай, после, — проговорил отец и занялся шкурой.

*

Токуле! На меня с небольшого ровного клочка бумажки смотрит его усталое с чуть-чуть раскосыми глазами узкое лицо. Он в русской рубашке. Воротник сдавливает его длинную шею. Такая же длинная шея у меня. Что-то похожее на меня есть в его лице.

Токуле! На этой бумажке он очень старый. Когда мать достала ее из своего ящика, в чуме никого не было. Пока я смотрел на Токуле, мать все время прислушивалась к шуму в соседнем чуме.

Там, у Чуя, сидел мой отец— нет, не мой отец, а сенебат! Мой настоящий отец был Токуле!

Я никогда бы не узнал о нем, если бы другой, который все время считался моим отцом, не назвал имя Токуле, гадая на медвежьей лапе.

Я еще не умел читать. Мне были непонятны мелкие черные значки под лицом моего настоящего отца — Токуле.

Почему сенебат — тот, кто называл себя моим отцом, так много лет ничего не рассказывал о Токуле? Почему мать ничего не говорит о нем, ведь Токуле был ее мужем?

— Не сердись на меня, Дагай, — тихо сказала мать, и я поднял глаза.

Всего за одну ночь, за один день морщины еще гуще разрезали ее лицо, седые пряди волос выбились из-под платка. Почему я раньше не видел их?

— Давно, когда ты только начал ходить и я стала привязывать тебя к шесту чума, чтобы ты не достал огонь и не обжегся, из долгого пути вернулся твой настоящий отец — Токуле.

Я ждала его много дней. Он ушел с двумя русскими, приехавшими в наше стойбище. Твой отец знал русский язык. Они говорили долго-долго. Я ничего не понимала.

В тот день никто не приходил в наш чум. Все остальные собрались в чуме сенебата и ждали, когда уйдут русские. Сенебат готовился шаманить. Сенебат хотел узнать, зачем приходили русские.

Люди стойбища были в чуме твоего дяди — старшего брата отца, в чуме сенебата, которого ты называешь теперь отцом…

В нашем чуме были Токуле, ты, двое русских и я, а все сородичи в соседнем чуме. Отец хотел, чтобы кто-нибудь пришел к нам, но никто не шел, а русским пора было собираться в дорогу. Отец вышел вместе с русскими. Он запряг три упряжки оленей и успел мне только сказать: «Я скоро вернусь».

Я и не знала, зачем он уехал. Когда перестал долетать звон колокольчиков, я тоже пошла в чум сенебата. Я захотела узнать, зачем Токуле уехал с русскими.

Когда я вошла в чум, никто не обратил на меня внимания. Я села в сторонке.

Огонь горел ярко-ярко. Сенебат сам держал бубен над огнем. Когда бубен нагрелся, он бросил его наземь, вскочил на него, подпрыгнул и запел.

Он пел два дня и две ночи. Два дня и две ночи мы не спали. Мы не все понимали, о чем поет сенебат, но нам было тревожно. Только два раза убегала я в свой чум, чтобы посмотреть на тебя. Во второй раз, когда я увидела, что тебе совсем холодно, я взяла тебя с собой.

Сенебат в песне летел над дорогой твоего отца. Пел о том, что русские не те купцы, которые приходили раньше, что будут перемены, что твой отец нарушает обычай — показывает им дорогу в тайге. И в это мгновенье ты заплакал.