Последний аргиш - [9]

Вот и все, Дагай.

Сенебат кончил рассказ и почти без передышки произнес:

— Наверное, мясо уже готово?

С последним вопросом сенебат обратился к матери, и та молча протянула мне рожень.

Со странным чувством я резал маленькие куски оленины и клал их перед медвежьей норкой.

Теперь, когда я знал, что хотел узнать, меня тревожили вопросы и сомнения. Почему отец поступил так? Почему сенебат не хотел, чтобы мать сама рассказала мне о смерти Токуле? Почему?

Три дня я кормил медвежью мордочку оленьим мясом, поил крепким густым чаем, клал на столик кусочки сахара, а сам думал и думал.

И снова ночью меня будили сны. И снова, как в детстве, я плакал, а иногда и пел, подражая сенебату.

Да, я пел ночью, пел во сне! Я пел об отце, которого в ту весновку во время аргиша на озеро Печалька схватила Хосядам.

Три дня сенебат неотступно следил за мной и матерью, а по ночам пел свои песни, чтобы успокоить меня.

Я старался пристально смотреть на сенебата. Я хотел узнать его мысли, все ли было так, как сказано? Но я ничего не видел. Сенебат изредка усмехался.

Когда я внимательно смотрел на мать, она почему-то низко склоняла голову. Она не могла выдержать моего взгляда! Она, наверное, знала еще что-то?

Прошло три дня.

Норку накрыли платком, и мать положила в котел медвежью голову.

Опять в наш чум пришли все, кто был на стойбище. Стало тесно и душно. Каждый получил кусок, мяса с головы, а оба глаза медведя положили в небольшие берестяные воронки, в которых обычно топят рыбий клей.

Сенебат встал на переднем месте и начал петь. Он пел, как шел с охоты, как олени учуяли «дедушку» и бросились в сторону, но он сдержал их, привязал к кедру и пошел тропой к берлоге.

На другой день семеро пошли в «гости к дедушке»… Тут сенебат не сказал, а показал жестами, как убили «хозяина». Песня окончилась.

Сенебат протянул мне воронку с медвежьими глазами.

Я должен был проглотить их. Если я не смогу этого сделать, я не буду жить долго. Я не смог проглотить глаза моего отца, пришедшего медведем. Пусть я не буду жить долго.

Я отдал воронку сенебату. Мне было все равно, кто проглотит глаза, кто захочет жить долго.

Я ждал с нетерпением, когда кончится торжество и сенебат уйдет в лес, чтобы на высоком дереве спрятать кости и домик-берлогу «нашего гостя». Он должен уйти скоро.

За ним все разойдутся по своим чумам, и мы с матерью останемся сидеть в чуме совсем одни и никуда не сможем выйти — таков был обычай.

Я ждал этой минуты и нетерпеливо смотрел на гостей, старательно съедавших мясо с медвежьей головы.

*

Солнце стояло высоко, почти на краю вершины толстой лиственницы, росшей рядом с нашим чумом. Вылезли из-под снега кочки с сухой осенней травой. Дул легкий южный ветер — верховка.

Уже давно вокруг солнца образовывался ровный круг — будто солнце ставило к теплу чум, но дождя не было. Дождя ждали все. Не было дождя, и снег таял медленно. Озеро лежало покрытое ослепительно белым снегом.

Все ждали дождя, с которым на озеро прилетали утки и становилось сытно дома. Не было ни дождя, ни первых уток, ни первой рыбы. Медвежье мясо могло выручить ненадолго. Было голодно.

Я ждал, когда уйдут гости, и смотрел на дымовое отверстие чума, где виднелся небольшой кусочек неба. Я следил за солнечным лучом, его бег отмерял время.

Ночь, наступившая после того, как солнце скатилось на запад, навсегда сохранится в моей памяти.

Ушел сенебат, и тотчас же разошлись гости.

Мы остались вдвоем с матерью.

Сейчас я не помню ни ее лица, ни что я делал, когда она рассказала всю правду.

Помню только ночь и то, что я видел ночью во сне. С тех пор как умер дедушка Альдо и я стал жить у сенебата, мне часто приходили ночные видения.

Когда я кричал, пел или разговаривал во сне, меня не ругали. Люди говорили обо мне, что я какой-то особенный, что я болен «шаманской болезнью».

Но в ту ночь, что сменила мой тревожный день, сенебат разбудил меня и, больно сжимая плечи, неожиданно резким голосом, каким он ругает наших собак, крикнул мне:

— Ты о чем поешь, собачий сын? О чем поешь?

Он продолжал трясти меня, я проснулся и увидел мать, освещенную ярким пламенем костра, которая испуганно смотрела на меня.

Я вспомнил все сразу, как началась эта ночь и что я пел во сне…

*

Сенебат долго не возвращался.

Чем больше темнело небо и затихали голоса в соседних чумах, тем сильнее становился сивер, шуршавший в хвое и голом березняке.

Ветер сначала шелестел вдалеке, затем зашумел и с грохотом, точно речной перекат, вырвался к озеру.

На каменной стороне озера поднимался туман-морок. Завтра будет дождь.

Небо серое, тусклое. Звезды пропали.

Только над самым краем каменной стороны в тумане и в светлом круге быстро гаснущих лучей вставала круглая, как бубен, луна. Она утратила обычный желтый блеск и стала похожа на хорошо вычищенный медный котел.

Поленья в костре догорали.

Я залез на свое место и натянул на голову оленью парку. Я не хотел видеть сенебата, я еще не знал, что надо сказать ему. Я постарался заснуть, хотя набегали мысли и гнали мой сон.

За тисками, берестяными покрышками чума, со стороны леса отчетливо раздался не то крик, не то плач: «Кух! Ух! Кух!» Я вздрогнул и высунул голову. Шумел ветер, и опять: «Кух, ух, ух! Ха, ух!» — доносилось с ветром.