Последние назидания - [70]

КАК УЙТИ КРАСИВО

Мне было некому рассказать об этой смерти, в которой я не мог себя не винить. Совсем некому. Я был сиротлив и одинок, как парус, белеющий в тумане, говоря словами Бестужева-Марлинского, болезненно возбужден и подозрительно весел. Душа дрожала. Шляясь по городу, я бормотал про себя слова прилипчивого романса:

Как упоительны в России вечера

И вальсы Шуберта, и хруст французской булки,

Любовь, шампанское, закаты, переулки,

Как упоительны в России вечера…

Вчера отец увез семейство за город, под Звенигород, открыв дачный сезон раньше запланированного, чтобы никто тебе не мешал заниматься. Он оставил мне денег на жизнь на краю своего письменного стола в кабинете, но, уезжая, по рассеянности запер кабинет на ключ. Естественно, я взломал замок, цапнул сумму и теперь был немножко пьян. Мне предстояло сдать плевый зачет по

историческому материализму и пересдать однажды уже проваленный экзамен по интегральному исчислению. С чем перейти на третий курс и отправиться с дружком юности Серегой Черным в Гурзуф бродяжничать, дышать морским ветром полной грудью, ночевать где придется – чаще всего на территории пионерского лагеря Артек – и нравиться незнакомым девочкам. Загвоздка была в том, что я не только не умел брать интегралы, но смутно представлял, что это такое. Нечто, обратное диффурам,- вот все, что мне было известно. За оставшиеся несколько дней я никак не смог бы освоить этот предмет, а потому вся моя жизнь была окончательно кончена.

Идя по Грецевец, я завернул в мой старинный дворик и нашел все родное и знакомое стоящим по местам. И старый, ржавый гараж, и хромоногую двухэтажную деревянную постройку буквой Г, где на втором этаже я некогда играл в фанты и смотрел чужой телевизор, и наш красного кирпича дом, благородно и сдержанно увитый темнолистым плющом. Того мальчугана, которым я был тогда и который выскакивал из подъезда вовсе не с тем, чтобы идти через дорогу в третий класс школы имени наркома Фрунзе, а с иными, хоть и неясными намерениями, я хорошо знал и помнил, он был мне когда-то симпатичен, но теперь казался несносен. Я озирался вокруг с волнением, будто прибыл после долгого отъезда, потому наверное, что в даже в ранней молодости десять дет, которые отделяли меня сейчас от моего детства, вполне могли сойти за целую прожитую жизнь…

Только что был мелкий скорый дождь, клумбы еще пахли свежей землей и листвой маргариток. Я вышел в калитку, которая так и не закрывалась все эти годы, увидел не сменившегося часового у стиля модерн начальственного особняка, похожего на пасхальный кекс с глазурью, прошел мимо неприступного голого здания Генерального штаба, оказался на бульваре, у стоящего Гоголя. Благоухал прибитой пылью нагретый с утра асфальт; все в тихой влажной зелени, стояли деревья; крашенные масляной краской в голубое изогнутые щелястые лавочки блестели мелкими слезами. Моя память со странной поспешностью, будто воруя, узнавала знакомое. Лет шесть назад вот здесь, на Арбатской, в кинотеатре Художественный давали Ленин в октябре, но при выходе в фойе удалось, как я натренировался еще раньше в кинотеатре Кадр, затаиться и спрятаться от билетерш с тем, чтобы попасть на следующий сеанс – до шестнадцати. Название на афише ничего не говорило, что-то шведское, по слухам – с этим самым, недаром вход воспрещен, но в свои тринадцать я вышел после этого сеанса на улицу на дрожащих ногах. Ни один фильм не сотрясал так все мое существо, как только что увиденный, даже Затмение того же времени. Это была

Земляничная поляна.

Я отправился дальше, ступил на следующий бульвар, андреевский Гоголь скромно сидел слева, спрятавшись в палисаднике. Остановился напротив

Домжура. Вспомнились давнишние здешние байки,- их мне рассказывал мой троюродный брат Шурка Щикачев, – из московских Щикачевых, – который всю жизнь провел в доме по соседству. Но к Щикачевым мне сейчас не хотелось заходить, потому что мне не хотелось заходить никуда.

Я вышел к Никитским Воротам. Отсюда для меня было только два пути: прямо, мимо Тимирязева и дальше, где кафе Лира, а через улицу -

Пушкин в зеленой плесени и с голубем на голове, или направо, потому что налево, где венчался Александр Сергееевич и где за углом в мавританском дворце отравили Горького, были уже не мои места. Я свернул направо, на Герцена. Когда я дошел до Консерватории, по другую сторону улицы нашел дом бабы Кати и на втором этаже – два немытых окна, за которыми мы недолго квартировали с бабушкой, пока родители, свернув жилье в Химках, ждали, когда, наконец, разморозят строительство дома, в котором мы прозябали и поныне… Когда я вернулся к Никитским, то увидел ее – афишу польского фильма Все на продажу на фасаде кинотеатра Повторного фильма.

Я зашел в кассы, здесь не было ни одного человека. Фильм шел в

красном зале, а билет на дневной сеанс стоил пятнадцать копеек.

Это была лента памяти артиста Цыбульского, которого в фильме не было, поскольку до того он погиб. Неважно, что его не показывали, я отлично помнил его лицо и его фигуру по Пепел и алмаз, и по

Поезду, и по Как быть любимой, и его черные очки, и знаменитую ветровку. В Поезде его герой тоже погибал, так что эта роль стала для Цибульского пророческой. Но в жизни все случилось еще лучше и ярче, потому что артист погиб, стремясь за своей возлюбленной, уезжавшей на скором поезде в далекий от Польши Париж. Это была