Последние назидания - [67]

Сидишь себе под шелковым торшером, вокруг снуют коты – священные животные у египтян, пахнет кофе, кошачьей рыбой и духами. А рядом взрослая томная женщина ломает милую комедию, готовясь тебя совратить… Я не задавал себе вопросов: есть ли у нее еще кто-нибудь и на что она живет? Мне просто нужно было передохнуть: так по пути присаживаются на лавочку старички, когда идут в дальний магазин за кефиром. Наверное, в свои восемнадцать я взял слишком бодрый старт.

Или дело в том, что была весна, напряжены нервы, снег уже сошел, голая земля, и на виду оказались весь зимний мусор и грязь… Я даже на Калининский перестал ходить, валялся с книжкой на диване, когда удавалось увильнуть от посещения лекций, а от Лики возвращался домой не поздно и трезвым, и моя мать, подозреваю, втайне беспокоилась: уж не заболел ли я?

То, что настал мой день, я понял по торжественной интонации Лики, сообщившей мне по телефону, что сегодня мама дежурит. Конечно, это сообщение носило ритуальный характер, мама здесь была ни при чем; но все-таки хорошо, что она не заявится и неожиданно не скажет свое ну вот. Я поскреб бритвой пух на щеках, наодеколонился, выпросил у матери пять рублей, приобрел бутылку шампанского и зефир в шоколаде.

На цветы мне не хватило.

Я обнял Лику уже на пороге, проник под халат, на ней была шелковая комбинация, таких, увы, теперь не носят, и я успел подсмотреть – черная с кружевом, а под комбинацией, кажется, не было ничего, да-да, ничего… Лика прервала наши объятия криком рыба, рыба! На плите действительно булькал и страшно вонял рыбный суп для котов.

Коты вились вкруг Лики, которая сделала высокую прическу, вздыбив волосы, водили хоровод, мурлыча. Я присоединился. Торшер уже тлел. Я поставил на столик зефир и шампанское, от запаха супа меня мутило.

Сейчас, сейчас, доносилось из-за перегородки, и послышался стук кошачьих мисок. Я опустился на тахту и чуть не стукнулся затылком о стенку – тахта была разложена. Смешанное чувство испытывал я – будто не туда попал. Возможно, меня смущала хозяйкина деловитость. Лика вбежала и уселась прямо мне на колени, отчего я опять не удержал равновесия. Положение было соблазнительным, я принялся подминать ее под себя. Не сейчас, не сейчас, возопила Лика, налей же шампанского… И потом, добавила она таинственно и нажала указательным пальцем правой руки мне на кончик носа, ты еще не был в ванной… Ноготь на ее пальце был в лиловом лаке. А я заведу музыку…

Собираясь к ней, дома я предпринял тщательный душ. Но это было уже неважно. Под звуки твиста Бабаджаняна я отправился и миновал кухню.

Коты жрали. Я прошел мимо ванной и, крадучись, вышел в переднюю.

Тихо открыл дверь, прокрался на лестничную площадку и припустил вниз по лестнице…

Во дворе, как сказано, была весна и дул ветер. Глаза слезились. Я впервые в жизни испытал упоительное чувство побега. Руки прочь от

Даманского. Я отчетливо осознал, что отныне побег станет неотвратим и постоянен, а сам бег, иногда замедляясь, неостановим. Сын человеческий не знает, где приклонить ему главу, неслось в голове.

Пахло будущей черемухой, но сады еще пустовали. Мисюсь, где ты?

КАК ДЕЛАТЬ АБОРТ

Звали ее Ира, она напевала:

– Аскорбинки десять грамм,

А потом – Грауэрман.

Это она, конечно, храбрилась. Быть может, она в свои двадцать лет и не в первый раз залетела, наверняка не в первый, но все равно страшно. Мы же с Костей пребывали в легкой панике. Потому что на вопрос, который мы ей задавали, перетаптываясь и краснея, от кого, она, похохатывая, отвечала:

– Да от обоих!

Мы подружились с ним на втором курсе. До того он поступил на мехмат, делал успехи и подавал всяческие надежды, однако когда у него от рака умерла мать, он наконец-то потерял невинность. Это был тот самый Костя Каменец, у которого мы в детстве в школе списывали задания по арифметике, а потом поколачивали во дворе за ябедничество, и он в отместку швырял из окна нам на стол для пинг-понга гнилые сливы. Но тогда это был отличник-недомерок, вундеркинд и маменькин сынок, а теперь стал рослым красавцем с широкими плечами, с гордым профилем и прекрасным густым коком.

Общаться с дамами ему так понравилось, что в конце второго курса его, парня очень способного, отчислили-таки из университета за неуспеваемость. Мы дружили и соревновались, потому что у каждого было слишком много амбиций и ни один не хотел уступать. В течение года-двух виделись чуть ли не каждый день, до одури спорили, который из двух романов Воннегута лучше, он был за Колыбель для кошки, я настаивал на Бойне №5, предавались разврату на пару и однажды, подступив друг к другу с кулаками, договорились, что он, Костя, умнее, зато я – талантливее. И этот пакт держался, пока мы не разошлись – так же неожиданно, как когда-то сблизились.

Но это было потом. А тогда эту самую Иру я подцепил на Калининском все в том же кафе Ангара и привез к Косте в его большую квартиру -

свободную, поскольку его вдовец-отец, проректор Института стали и сплавов, часто оставался на ночь у своей секретарши. И, что было важно, всегда предупреждал по телефону, коли желал наведаться к себе домой сменить костюм и галстук. Впрочем, Костя, скорбя по матери, к своему фазеру относился без почтения, потому, кажется, что презирал за плебейское происхождение и воспитание, за трудовой путь от мартена в Кривом Роге до номенклатуры, считая при этом самого себя другой крови.