Последние назидания - [7]

Только в сортире – неприятном уголке с наляпанной по стенам кое-как, неровно и комками, бурой масляной краской, – было холодно. Как утверждали соседи-старожилы, некогда батарея предусматривалась и здесь, однако ее не поставили: хотя все уж подготовили, сказали в последний момент, что будет излишек . Именно туда меня и запирал отец в случае моих провинностей. Ибо когда я надоедал ему со своими шалостями, отец, будучи человеком вспыльчивым, вскипал разом, без длительного подогрева, и свирепел. Но, не являясь отставным моряком, как папаша нижнего Витьки , не имел ремня с пряжкой, а с криком я тебе покажу, где раки зимуют волок меня в место скорбного для меня отдохновения, запирал извне на за-движку и выключал свет, ведь подходящего для воспитания детей чулана в квартире не было предусмотрено.

Зимой в этой импровизированной холодной тусклый свет доносился лишь из подпотолочного мутного окошка, на котором остался белый крап от некогда производившейся побелки. При наличии некоторого воображения, поскольку дело происходило, как правило, вечером, в черном квадратике неба можно было разглядеть и звезды, и луну. Самым страшным в этом наказании, однако, были не холод и даже не одиночное заточение, но то, что в тишине, которая уже стояла в квартире, мне чудилось, как шевелятся и скребутся эти самые неведомые раки, выбравшие себе для зимовки столь неуютное прибежище.

Когда глаза привыкали к темноте, можно было рассмотреть, что в стене рядом с умывальником есть несколько дырок, отставленных, наверное, от несостоявшегося устройства батареи, да так и не заделанных. Было очевидно, что это и есть норы раков и зимуют они именно в этих черных отверстиях: где же еще им было прятаться?

Надо сказать, что сами раки в те годы не были такими уж экзотическими животными, как нынче, и на химкинском рынке, наискосок от керосинной лавки, где продавали и всяческие скобяные изделия, серпы да лопаты, а также банки скипидара и масляной краски, висела кривая вывеска с кое-как выведенными буквами пиво и раки , а поскольку я уже умел читать по буквам, то мне оставалось лишь удивляться этой раковой вездесущности. То есть надо было понимать дело так, что раки не зимуют напропалую у нас в сортире, лишь приходят на ночлег, а утром направляются на рынок. Невесть как они туда попадали, ползком, наверное, таясь по дворам и сточным канавам, подернутым первым ноябрьским ледком.

Трудно сказать, отчего этими соображениями я не делился с бабушкой и матерью. Отчего я не говорил об этом с отцом, понятно: тот и сам прекрасно знал все о привычках раков и, пожалуй, посмеялся бы надо мной и дал бы, не соизмеряя своей нежной отцовской силы с деликатностью устройства детской шеи, чадолюбивый шутливый подзатыльник, от которого ощутимо содрогалась моя маленькая голова.

Отец вообще, будучи в хорошем расположении духа, любил тискать меня, как дети играют со щенками, и ударял поощрительно между лопаток, что мне вовсе не нравилось. Мать была поглощена другими делами, о раках скорее всего ничего не знала. Но вот отчего я не проговорился бабушке? Тем более что при первом же удобном случае она избавляла меня от соседства с раками в холодном сортире, ворча сам бы там посидел . Наверное, дело было в том, что я подсознательно не хотел обострять ситуацию, ведь получилось бы, что я как бы жалуюсь на раков бабушке, что могло бы только осложнить мои с ними отношения. В конце концов вели они себя безобидно, лишь едва ворочались в своих дырках, шуршали, будто шептались, не принося мне вреда. Я очень приблизительно представлял себе, как раки выглядят, но все-таки видел их изображения на той же вывеске пивной. Там они в количестве двух штук бездвижно лежали рядом с кружкой пива, на которой была надета белая шапка пены, у них было много конечностей, как у тараканов, и были они ярко-красного цвета. То есть я знал о раках не так уж и мало: красные, днем они любили попить пивка, но своего дома не имели и зимовали где придется, потому что от хорошей жизни не станешь же сидеть в дырке в стене холодного сортира…

Мне очень помнятся наши с бабушкой прогулки по этому захолустному московскому предместью, с заходами на рынок, где я получал самые важные впечатления. При воротах бабы в телогрейках и валенках торговали из больших, толстых, рогожных подвернутых мешков мелкими черными семечками, которых мне никогда не покупали и которых потому очень хотелось; там же, сидя на низкой тележке, хриплый безногий инвалид с отчаянием пел какие-то тоскливые песни, мне слышалось

бродягу байкал переехал , ну как машина бродячую собаку, и бродягу было жаль; инвалид был сед, всегда зол, красен и простоволос, потому что его ободранная заячья шапка-ушанка лежала перед ним на промерзлой земле и полнилась мятыми рублями, на которые можно было бы купить семечек очень много, несколько свернутых из обрывков газет кульков. Сразу направо шли барахольные ряды, там продавались, я знал, очень красивые кошки и свиньи-копилки, коврики с русалками – хвост изогнут, груди вперед, ротик бантиком, – а также фабричного изделия трофейные зеленоватые гобелены с заграничными охотниками, трубившими в рог, и с пятнистыми пугливыми оленями, прятавшимися в пестрых ветвях – точно такой висел тогда у моей кроватки. Но бабушка чаще всего сворачивала налево, и, едва дойдя до всегда одной и той же задумчивой бабы в цветастом платке, телогрейка на которой была схвачена белым грязным фартуком, купив творога и пол-литровую банку сметаны, быстро уводила меня прочь от рыночной толкотни, будто боялась потерять. Иногда мы не сразу возвращались домой, а шли мимо