После вечного боя - [8]

Понятно, незадумчивый народ!

Но шепчутся: кому со мной тягаться,

 Боятся прогадать. Ах, черт! Признаться,

Люблю я риск!

                    Уже передо мной

Стоит один багровый и седой.

«Начнем?» — «Начнем!» Душа моя играет.

А он уже три пачки вынимает,

Я вижу: сотни! Знак мне подает:

Еще не все. Гора растет, растет.

Еще, еще: червонцы!.. Не забыл

Помятый рубль. Вздохнул, и отступил,

И на меня глядит. Ну, коли так,

И я карманы вывернул: пятак!

Прискорбный факт!

                         Но я не задрожал.

Сильнее попугаю клюв зажал:

Ну заорет свое пустое слово

В такой момент! Ведь птица бестолкова.

Глядь: их уже не четверо, а восемь,

Мне кажется, что каждый был несносен:

Глаза меж глаз торчат — белки и мрак.

«Давай сюда!» Я подаю пятак.

«Смотри, кацо, орлицей упадет,

Твоя нога отсюда не уйдет».

Ну ладно.

              И бросают мой пятак…

Эх, черт! Вторые сутки натощак.

Но мы гуляем! —

                        свистнул Чистяков,

На южный поезд сел и был таков.

— Дурак! — победно каркнул попугай,

Как видно, не сдержался, негодяй.

Дурак?

         Так он присутствует, друзья?

По станции по всей: — Не я! Не я!

— И я! — внезапно проревел осел

И этим впечатленье произвел.

Но Чистяков!

                  Я позабыл совсем:

На Север ехал он! Тогда зачем

Он сел на южный поезд? А, понятно!

Сел не туда и покатил обратно.

Ну что ж! Пока он едет, кинем вид

За горизонт, как замысел велит.

В двенадцатом часу, под воскресенье,

Герой моей поэмы Чистяков

Так возвестил о собственном рожденье:

Взял и чихнул на лучший из миров,

И тот ему ответил: будь здоров!

Когда его кормила грудью мать,

Он потянулся яблоко сорвать —

Прекрасное старинное движенье!

Но этим он прервал свое кормленье

И, позабыв родительскую грудь,

За яблоком пустился в дальний путь.

— Спеши! — он услыхал от мотылька.

— Не торопись! — сказали облака.

— Учись сомненью! — проревел осел

И этим впечатленье произвел.

Сел Чистяков за парту и вкусил

Ваш сочный плод, Мефодий и Кирилл.

Он прикоснулся к тайне сочетаний

И прочих право- и нельзя-писаний.

Обломок мела у педанта взял

И слово на заборе написал.

На этот счет мораль негодовала,

Зато младенцев в мире прибывало.

А Чистяков, как истый ученик,

Немедля словом испещрил дневник.

Он написал его на школьных партах,

На потолках, на триумфальных арках,

На паутине, на подмокших спичках,

На костылях и на пивных затычках,

На длинной шее гордого жирафа,

На зеркалах сиятельного шкафа,

На кончике бикфордова шнура,

На радуге павлиньего пера;

Писал его на визге от снаряда,

На женских клятвах, на воротах ада,

На сатане, на перекрестках рая

И на стене великого Китая;

На плавнике писал,

                          на синеве,

На ложе у вдовы,

                        на трын-траве,

На полотенце, на упавшей крошке,

На лапах у бегущей многоножки,

На веере красавицы холодной,

На песенке, простой и беззаботной,

На пугале, дав пол ему как бог,

Чего б и дьявол выдумать не смог!

Писал он и на мне и на толпе,

На яблоке и на самом себе.

— Что дальше? — в день рожденья говорят.

О яблоке он вспомнил в день рожденья.

А посему залез в соседний сад,

Но от собаки не было спасенья.

Едва он сзади скверный лай услышал,

Махнул ногами прямо на забор.

Но пес некстати оказался скор,

Спустил с него штаны,

                             а это слишком!

И задница залаяла на пса,

В свидетели беру я небеса…

И что же пес?

                    Он сдох от удивленья

В двенадцатом часу, под воскресенье.

Вернулся Чистяков с открытым ртом

И позабылся очень странным сном:

В рот ноги — покатилось колесо!

И не понять, где зад, а где лицо.

Или оно само себя глотает,

Или оно само себя рожает.

«Прекрасный сон! — подумал Чистяков.—

Но мне сулит остаться без зубов.

Ведь я что ни увижу, то хватаю,

А что хватаю — целиком глотаю».

И поразила глубиной его

Простая мысль: чревато ничего!

И он проникнул в школьный кабинет,

Где созерцал задумчиво скелет.

— Чем занимался? — молвил он скелету.—

Сидел в дыре или гулял по свету?

Ты здесь свидетель или часовой?..

Дай окроплю тебя живой водой.

А вдруг воскреснешь! Это выйдет штука!

Заговоришь, поди, стервец… А ну-ка! —

Он на скелет свою струю направил…

— Благодарю! — скелет проговорил

И перегаром воздух опалил.—

Я ожил!

            Ну, меня ты позабавил!

Не бойся, не соскучишься со мной.

Кого я вижу за твоей спиной? —

Тут оглянулся Чистяков и замер:

Типун-педант!

                  — С раскрытыми штанами?

И это школа?

                  Невозможный век!

Откуда этот голый человек?

— Я Франсуа Рабле!

                            — Какой позор!

Милиция!

               — Да ты, однако, скор!

Снимай костюм! Живей! А ну! Размер

Хотя не мой, на первый раз сгодится.

Вот так… Пойдем, школяр! Хочу напиться.

А ты прикройся фразой, лицемер!

Осел учил сомненью. Чистяков

Был из числа плохих учеников.

Но мир, как нам история гласит,

Плохим ученикам принадлежит.

И хлопнул дверью он через мгновенье,

Мелькнул, вползуба песенку свистя,

И сел за стол в бывалом заведенье

С названьем «Три синицы, два хвоста», —

— Скелет, — он молвил, озирая зал,—

Ты иностранец?

                    — О!

                            — Я так и знал:

Я русского скелета не встречал.

Официант! —

                    Возник официант —

Не уловимый глазом вариант

Отсутствия и свойства «Что угодно?».