После ливня - [87]

В зале сразу все поняли и зашумели, подбадривая оратора:

— Говори, Дыйканбек! Тут все свои, не стесняйся!

Оправившись от смущения, Дыйканбек увидел Аргына, который сидел в первом ряду, вспомнил два его полотна, представленные на выставке, и заговорил о них, об их глубине, серьезности, внутренней сложности при внешней простоте композиции.

— Когда смотришь на то, что ценою долгих творческих мук открыто художником и воплощено им, открытие это кажется естественным и почти своим. Думается, что и ты мог бы сделать такое открытие. Я восхищаюсь работами Аргына, но без зависти. Я рад за него. Он прекрасно образованный, подготовленный художник, живопись очень сильная…

Начало речи вдохновило его самого, и он, уже не чувствуя скованности, говорил много и хорошо. Выступление его было подробно изложено в газетном отчете о собрании. В этот день Аргын, встретившись с Дыйканбеком, расцеловал его. Они долго гуляли вдвоем, разговаривали, зашли посидеть в ресторане. Очень скоро Аргын был принят в Союз художников.

Так начиналась их дружба…

А ведь обе картины, которые дал тогда на выставку Аргын, были хороши, и Дыйканбек не зря хвалил их. На одной из них — она изображала чуйский осенний пейзаж с теплой желтизной недавно сжатого поля, пронзительной синевой высокого неба, по которому разбежались мелкие облака, с отарой овец, рассыпавшейся по предгорью, — воздух родных для Дыйканбека мест был почти физически ощутим. Вторая картина, «Молодой зоотехник», полна была движения — на ней мчался верхом на сильном коне крепкий джигит, разгоревшееся лицо которого освещено было взглядом веселых, ярких, умных глав. И глаза эти как бы вбирали в себя красоту покрытых лесом гор, высокотравных пестрых лугов, на которых паслись вольные табуны длиннохвостых и длинногривых коней; в затишках там и сям стояли юрты табунщиков…

Да, начинал Аргын хорошо, а после женитьбы все как отрезало. Он перестал искать. Открыл неиссякаемый источник доходов, рубил из камня памятники по заказам. И знал, что выбрал не ту дорогу, прекрасно понимал это. Каждый раз, принимаясь за новый заказ, давал зарок: это последний. Но потом, когда получал от заказчика гонорар, когда пересчитывал деньги, сердце билось сильнее от радости и хотелось скорее получить следующий заказ. Он торопливо вытягивал из толстой пачки несколько бумажек и припрятывал в тайнике. Почти никогда эта акция не увенчивалась успехом. Твердо помнившая сумму гонорара Атыргуль требовала деньги сполна, и Аргын сдавался:

— Да я пошутил. На бери! От тебя ничего не спрячешь. Нюх как у легавой…

Атыргуль в ответ называла мужа мошенником.

— Мужика лишние деньги только портят. На что они ему? Ясное дело, на любовниц. А я деньги на ветер не брошу и на любовников не истрачу. Истрачу их на тебя же, на детей. Не забывай, что у нас есть дети, мы обязаны позаботиться об их будущем. Ты прекрасно знаешь, что без десятки в кармане я тебя из дома не выпущу, мало того, у тебя обычно не меньше тридцати рублей при себе есть. А холостяцкие привычки давно пора забыть. Если я только узнаю, что ты шляешься к какой-нибудь потаскухе вроде Онолтай…

— Что же ты тогда сделаешь? — вроде бы шутя, но не без затаенного интереса спрашивал Аргын.

— Тогда и узнаешь что! Посмей только, сам же горя не оберешься! Повешусь и оставлю записку, что из-за тебя. Вот и отвечай… Ну чего смеешься? Я серьезно говорю, понял? Ладно, иди-ка лучше в мастерскую да берись за дело. Завтра должны приехать заказчики из Таш-Мойнока, а заказ на тысячу рублей, сам знаешь.

И Аргын, проклиная проницательность жены и свою бесхарактерность, прятал подальше свою злосчастную тридцатку, доставал бутылку с коньяком, пропускал сто граммов и работал над очередной халтурой, давая себе слово, что, когда они наконец купят машину, бросит всю эту чепуху и займется настоящим творчеством.

Но машина была куплена, а он так и не бросил халтуру — привык. Денег в заначке прибавлялось, и хотелось, чтобы их становилось больше, больше… Однажды, когда Атыргуль гостила у родственников, Аргын изготовил лишний памятник и тысячу рублей денег взял себе. Завернул их так, чтобы уберечь от сырости, и зарыл в собачьей конуре, придавив для надежности кирпичом. Когда Атыргуль вернулась, он долго волновался, долго боялся, что она как-нибудь ненароком проведает о деньгах, но время шло, Атыргуль молчала, и он наконец поверил — нет, не узнала, не догадалась, не доведалась ни о чем. По вечерам он с особой страстью полировал в сарае гранит, а когда окончательно уставал — это обычно бывало уже глубокой ночью, когда все спали, — шел к собачьей будке, доставал деньги, нес их в сарай и, усевшись на покрытой грязным одеялом раскладушке, пересчитывал, испытывая подлинное наслаждение от прикосновения к засаленным, прошедшим через многие руки бумажкам. Так он отдыхал. И вот однажды, когда он в очередной раз вышел из сарая, пинком поднял пса, мирно дремавшего над сокровищем, достал деньги и предался своему тайному наслаждению, в дверь сарая забарабанили кулаки Атыргуль.

— Открой сейчас же! — кричала она.

Смертельно, до бешеного, невероятного сердцебиения перепуганный Аргын для чего-то нырнул под свое драное одеяло и прикинулся крепко спящим. Стуки и крик продолжались, и он встал, пытаясь принять вид человека, которого только что разбудили и неожиданно подняли с постели. Деньги он спрятал на груди под старым заношенным свитером, в котором обычно работал и, который не снимал, ложась спать в сарае. Только после этого отпер он дверь, страдая от мучительного стыда. Руки у него тряслись.