После ливня - [37]

— Скажи, дитя мое, ты сын Абди? — спросил он тоном самым доверительным и располагающим.

Дыйканбеку такое обращение не слишком понравилось — в самом деле, с чего это незнакомый старик говорит с ним как с малым ребенком? Глядя на малорослого, с жиденькой белой бороденкой незнакомца, Абдиев про себя подивился несоответствию громкого, уверенного голоса старика с его невзрачной внешностью. Впрочем, кисти рук у него — это Дыйканбек сразу приметил глазом художника — были тоже не по росту велики, с длинными сильными пальцами. Дыйканбек, ничем не выдавал своего недовольства непрошеным вторжением, ответил вежливо:

— Да, аксакал, я Абдиев. Присаживайтесь, — он показал рукою на диван, отчего-то не решившись прибавить, что не знает или не помнит старика.

Старик поставил курджун на пол у порога, а сам прошел к дивану и сел. Снял войлочную белую шапку, под которой надета была темная бархатная тюбетейка, и вытер большим платком пот со лба. Судя по тому, как он расположился, старик пришел туда, куда и собирался, — к Дыйканбеку. Абдиев спохватился между тем, что оставил без внимания спутницу старика, и поспешил исправить свою оплошность. «Прошу вас, проходите», — повторил он несколько раз. Красота девушки поразила его с первого взгляда. Тоненькая, в модных белых туфельках и синем платье с крупными яркими цветами, она вся была на диво гармонична и легка. Черные волосы острижены в соответствии с требованиями мирового киностандарта, но в отличие от многих других этой девушке прическа шла. Черные блестящие пряди, свободно падавшие на плечи, оттеняли смуглую бледность лица, на котором большие глаза тоже сияли темным блеском. Ресницы были длинные, пушистые. Под пристальным взглядом Дыйканбека девушка слегка покраснела.

— А это твоя сестренка. Аруке, дочка, иди садись сюда, — старик шлепнул ладонью по дивану справа от себя.

Дыйканбек догадался наконец отвести глаза в сторону. Девушка села, опустила голову. При всей подчеркнутой скромности ее повадки Абдиеву почему-то подумалось, что она избалованна и своенравна. И совсем непохожа на отца. Тут старик заговорил снова оглушительно громко, словно Дыйканбек находился где-нибудь на той стороне улицы:

— Что ты нас не знаешь, сынок, тому, есть особая причина. Давай, значит, я расскажу про себя, а потом ты про себя. Меня Шоруком зовут. Я тебе не чужой. Мы с твоим отцом побратимы. Видишь ли, моя старуха и твой отец, они из одного рода. Родичи, стало быть. Мы с твоим покойным отцом подымали целину в Арпа-Тектире, на верховьях Чу. В первый год картошку посадили, да какая картошка уродилась, прямо с чайник. Ну не с чайник, так с большую чашку. Повезли ее осенью на базар в Токмак, и, понимаешь, русские нас спрашивали, разве, мол, бывает такая огромная картошка. Не верят. Я обозлился, вынул нож, разрезал одну картошину пополам. Нате, смотрите! А она сочная, прямо персик, не картошка. За полчаса всю продали русским. Денег у нас полны карманы, пошли в столовую, манты взяли, да и пива выпили сколько душа просила. Не помню, как нашли свою арбу, как сели, как домой ехали. Приехали уж ночью, а наши домашние не спят, ждут нас с базара с покупками. А у нас не только что покупок, денег ни гроша нет, пустые карманы. Отец твой с тех пор хмельного в рот не брал, даже бозо не пил. Тебя еще на свете не было. Только-только коммуна организовалась. Твой отец для коммуны самый подходящий человек. Не о себе прежде всего думал, а о людях, о народе. Взять хотя бы то же бозо. Мы проса сеяли порядком, а бозо-то ведь больше из проса делают. Абди зимой наготовил бозо на всю коммуну, всех угощал прямо за так. Кто хочешь, приходи, пей. Говорят ему: «Чего даром свое добро раздаешь?» А он: «Собаки бы ели да пили то, чего для людей пожалеешь». Вот такой он был, твой отец. Как война началась, сразу взяли его в рабочий батальон. Эх, не довелось ему в родной земле после смерти лежать, зарыли его на чужбине.

Шорук отер ладонью набежавшую слезу и повернулся к девушке:

— Давай-ка сюда курджун, Аруке, Жарко нынче. Не испортились бы наши гостинцы.

Дыйканбек поставил на электроплитку чайник. Аруке навела порядок на столе, разложила угощенье. Дыйканбек искал в тумбочке свободные стаканы, а сам то и дело поглядывал на девушку. Она делала вид, что не замечает этого, но каждое ее движение, каждый шаг рассчитаны были на то, чтобы привлечь его внимание. И ни одно его движение не ускользнуло от ее зоркого взгляда, хотя, казалось бы, она ни разу и не посмотрела в его сторону, занятая своим делом.

Старик, который тем временем рассматривал развешанные по стенам этюды, снова заговорил и разрушил тайное очарование молчаливой игры, которую увлеченно вели Дыйканбек и Аруке.

— Хорошо-о! Из тебя выйдет толк, сынок. Видел бы твой отец твою работу, вот бы порадовался!

Шорук переходил от картины к картине, узнавал знакомые места. Цепкая память крестьянина хранила облик родной природы во всех мелочах.

— Отец думал, ты землю пахать будешь, как он пахал, — продолжал Шорук. — Потому и назвал тебя Дыйканбеком[20]. Душой ты на отца похож. Он, мы считали, чудной был в чем-то. Непонятный для обыкновенных людей. Бывало, сядет на берегу около ручья и смотрит на воду, смотрит… Спросишь: «Ты чего, Абди?» Он только буркнет: «Отстань, тебя не касается». Один раз мы с ним поехали косить. Цветов тот год было видимо-невидимо, зеленой травы не видать! Вот мы, значит, добрались до места. Как солнце перевалило на закат, снял я рубаху, взял косу, а отец твой хвать меня за руку: «Не дам косить!» «Ты что, — говорю, — с ума сошел?» Не слушает ничего. «Как у тебя рука поднимется на эту красоту? Пускай отцветет, давай через неделю приедем». Да, мол, через неделю перестоится трава, затвердеет, какой же это корм скотине!.. Вот какая была история… Да, отец твой видел красоту земли, ты в него уродился. Он бы тебя понял.