После ливня - [35]

Дыйканбек знал на Кара-Тоо каждую заячью нору и иногда ощущал себя кем-то вроде хозяина гор. В полном одиночестве поднимался он по склону, переваливал через гребень и шел потом к предгорьям, за которыми начинались широкие джайлоо Кемина. Он любовался горными куропатками, перепархивавшими с камня на камень; случалось ему спугнуть рыжую лису. Погруженный в свои размышления, он в то же время всем своим существом впитывал красоту и величие близкой его сердцу природы, и порой ему чудилось, что и сам он сотворен вместе с горами, прожил среди них тысячу лет. И каждый год его особенно завораживала здешняя весна. Ему казалось, что никто до него не видел, не замечал постепенного пробуждения и расцвета жизни на Кара-Тоо. Белыми звездами высыпали подснежники по отлогим склонам предгорья, и такие же ярко-белые либо огненно-красные бабочки летали над ними, то и дело присаживаясь на цветы; когда солнце начинало припекать, выползали из своих сырых и темных пор змеи погреться на камнях, блестящие прыткие ящерицы появлялись и исчезали с непостижимой быстротой; крики куропаток звучали то совсем близко, то откуда-то издалека, еле слышно; кудрявилась мелкой листвой жимолость по лощинам, а таволга мало-помалу покрывалась розоватой пеной многочисленных соцветий. Оживали притихшие за зиму родники, замшелые камни одевались в яркую зелень молодых лишайников, и все вокруг благоухало так, что хотелось вобрать в себя как можно больше этого пьянящего весеннего воздуха, хотелось бежать куда-то, крича от радостного возбуждения. Зеленые иглы травы, показавшись из земли, начинали быстро тянуться вверх, и, когда трава подрастала настолько, что клонилась в сторону от налетавших порывов ветра, на Кара-Тоо приходили чабаны с отарами.

Солнце все набирало силу, жаворонки так и рассыпались в вышине. А внизу, на земле, овцы жадно хватали сочную траву, от которой наливалось молоком вымя, и звали негромким блеянием ягнят пососать, вдоволь напиться материнского молока. Но ягнятам, едва начавшим ходить, уже хотелось самим щипать траву своими мелкими острыми зубешками. Слабые ноги еще плохо повиновались ягнятам; иному случалось больно ткнуться носом в землю, и тогда он, жалобно мекая, ковылял к матери, которая все звала его, и принимался сосать, жадно причмокивая. Смотреть на глупых малышей одно удовольствие, но чабану, ясное дело, все это не внове. Вон он дремлет, чабан, на зеленом пригорке, напившись овечьей простокваши до того, что шевельнуться лень. Сторожевой пес, обеспокоенный тем, что отара успела уйти довольно далеко, пытается разбудить хозяина: взлаивает раз, другой, третий, упираясь передними лапами в землю. Только тогда чабан продирает глаза, подымает голову и медленно бредет к отаре, запевая стародавнюю пастушью песню. Одну эту песню и только ее поет чабан и утром, и в полдень, и вечером, будто нет других песен на свете. И кажется, что только здесь, на Кара-Тоо, и могли родиться эти слова и мелодия, и придумал их человек, который тут появился на свет и прожил жизнь. Дыйканбеку ни разу не пришлось встретиться и поговорить с краснолицым здоровяком чабаном, но песню его он знал наизусть, помнил каждое слово, иногда, случалось, и сам напевал ее…

Все дальше уходит чабан со своей песней, все глуше слышны и звуки, которые обычно сопровождают движение отары, — фыркание и блеяние овец, сочное похрустывание поедаемой животными травы, топотание разыгравшихся ягнят. Солнце распаляется сильней, все кругом замирает, только на винограднике у поселка Сайлык звенит песня девушек, одетых в ярко-красные длинные платья. Скоро на поля выйдут трактора, потянутся к небу дымки из выхлопных труб; свежие отвалы вспаханной земли залоснятся под солнцем, обещая наградить крестьян богатым урожаем за труды. Весна в разгаре. По ночам шумят над Чуйской долиной тяжелые ливни, гром грохочет так, что, кажется, небо и земля раскалываются, а наутро снова сияет ясное небо, и о ночном дожде напоминают только лужи у ворот да переполненные арыки… Но глянь — вчера еще голые, безлистные тополя нынче после грозы зазеленели. Река Чу шумит по-весеннему грозно у предгорий Кара-Тоо. В это время смолкает пение жаворонков, наступает месяц цветов, соловьев и кукушек. В лесу земля подсохла. Птичьи голоса звенят в зелени ветвей, но их веселый гомон не заглушает протяжного, с перерывами крика кукушки. Крик этот словно сигнал к разливу полой воды. Длинные, пониклые ветви ив глубоко опускаются в переполненные заводи; на ивах уже вьют гнезда бойкие синицы. Под лучами горячего солнца травы на склонах Кара-Тоо начинают желтеть, темнеют и становятся ломкими лишайники на камнях. В эту пору на северных предгорьях Ала-Тоо, в густых еловых лесах Кегета и Шамши еще полно снега, ручьи еще скованы льдом, повыше в горах нередки настоящие морозы. А в благословенной Чуйской долине бушует весна. Впрочем, ни одна из чуйских весен не похожа на другую, и Дыйканбеку это почему-то особенно мило.

Нынче он вернулся с Кара-Тоо, как обычно, в сумерки. Надышался сухим и прохладным горным воздухом, запахом увядающей полыни; на сердце стало спокойно и радостно. Он больше не думал о письме сестры, весь день бередившем душу.