После ливня - [34]

Он сидел в учительской и думал, под каким предлогом можно было бы пойти вслед за Айной; предлог не находился, просто выйти ему отчего-то казалось неприличным, так что он еще долго проторчал здесь, пока решился взять под мышку журнал и уйти. Как раз в эту минуту прозвенел звонок на урок, и ребята, толкаясь и громко топая, побежали с улицы по классам. Абдиев стоял и ждал, пока уляжется суета. В коридоре у большого окна он вдруг заметил Айну, а рядом с ней мальчугана лет трех. Он обрадовался и одновременно ощутил острый укол ревности, неопределенной и беспредметной. Абдиев усилием воли отбросил это ощущение и подошел к Айне. Было бы нелепо ревновать к отцу мальчика, учителю Балтабаю, который в свои тридцать пять лет оставался на удивление тихим и робким человеком. Он преподавал математику. Три года назад умерла от родов его жена, и с тех пор Балтабай совсем сник — тень осталась от человека. Директор школы старался не замечать, что сынишка Балтабая во время занятий находится с отцом в школе. Айна давно уже взяла под свою опеку незадачливого, рассеянного Балтабая и его сына: она стирала ребенку одежду, в свободные часы занималась с ним, играла. Иной раз журила Балтабая: «Чего ты так опустился? Вместе с покойником живой в могилу не ложится. Ты педагог, надо владеть собой, да и следить за собой не мешает… Перед людьми неловко». Но Балтабай от таких разговоров только расстраивался и еще ниже опускал понурые плечи. В школе все понимали, что Айна возится с Балтабаем из сочувствия, из жалости, и относились к этому одобрительно. Понимал это и Абдиев. Нет, он не ревновал Айну, но иной раз злился на недотепу Балтабая, когда замечал его преданно-жалкие глаза, обращенные к Айне.

Здесь, в коридоре, Айна чувствовала себя свободней. Улыбнулась понимающей улыбкой, как будто между ними все давно уже было ясно, и сказала:

— Вы, пожалуйста, не смущайте меня при людях своими взглядами.

Голос Айны, ласковый, негромкий и нежный, был Абдиеву необычайно мил.

— А что? — усмехнулся он. — Рассердитесь?

Айна посмотрела на него чуть исподлобья, хорошея от выступившего на щеках румянца. Она, должно быть, сама чувствовала, что красива сейчас. Заговорила решительно:

— Мама уехала во Фрунзе к брату. На неделю, говорит. Не сидится ей дома, бедняжке. Должно быть, верно это, что в старости люди очень любят по гостям ездить.

Договорив, Айна вдруг покраснела до ушей, повернулась и быстро-быстро пошла к двери класса. Абдиев тоже направился в свой класс не спеша.

Вот и смотрел он неотрывно в окно, весь во власти разнородных размышлений и противоречивых чувств. Точно былинный герой на перепутье: по какой дороге пойти, непонятно. Он думал об Айне, думал о сестре, ничего определенного не надумал и, терзаемый сомнениями, принялся ходить по проходу между партами, за которыми ребята старательно писали сочинение. Айна ведь не зря сказала об отъезде матери. Нынче вечером она будет ждать Дыйканбека. До самого звонка он так и не смог ответить на вопрос: пойти или нет? На этот раз он ждал, когда прозвенит звонок, с нетерпением куда большим, чем у ребят. Собрал тетради, попросил одного из учеников отнести журнал, а сам выскочил из школы с такой поспешностью, точно боялся, что его кто-нибудь остановит. Сегодня у него больше не было уроков. Перебросив через руку легкий плащ, он отправился прямо на Кара-Тоо.

Был самый полдень, и солнце припекало. На небе ни облачка, над землей ни ветерка, и округа млела, словно летом. Абдиев уже миновал школу и дошел до опушки леса, когда позади него послышалось: «Агай! Агай!»[19]

Обернувшись, Дыйканбек увидел свою ученицу Чолпон, которая бежала за ним сломя голову. Он остановился, недовольный.

— Агай, вы забыли на столе письмо, — еле переводя дыхание, сказала девочка.

Глаза у нее горели возбуждением, и вся она напоминала жеребенка-дичка, готового шарахнуться в сторону и понестись прочь неведомо по какой причине. Дыйканбек ни слова не сказал своей ученице, глядевшей на него преданным, но не без лукавства и любопытства взглядом. Резким жестом он взял у нее конверт с письмом сестры и, чувствуя, как всколыхнулись в глубине души все его сомнения, зашагал дальше, не замечая дороги. Остановился он только на берегу Чу и долго смотрел в прозрачную воду, на пестрые, покрытые зеленым налетом водорослей камни на дне у берега. На противоположном берегу поднимались округленные временем увалы Кара-Тоо, голые, засыпанные темным щебнем. Дыйканбеку отчего-то нравились эти лишенные красоты, лысые горы; он гулял по их отрогам в любое время года, в то время, как все прочие терпеть не могли Кара-Тоо и считали, что он похож на спящего дракона. Коллеги не одобряли пристрастия Дыйканбека. Когда его искали и не могли найти, кто-нибудь непременно произносил дежурную шутку: «Ищите его в пропасти на Кара-Тоо». Ему было скучно и неспокойно, если он почему-то пропускал свою любимую прогулку.

Дыйканбек впервые увидел Кара-Тоо ранней весной, когда в Чуйской долине цвел урюк. Тогда он только что поступил на работу в школу-интернат. И с тех пор знал, что весна в этих краях начинается на Кара-Тоо. Она скромна и незаметна, как застенчивая невестка в доме родителей мужа. На южных склонах Кара-Тоо, по которым тянутся сверху вниз широкие полосы темного щебня, снег вообще почти не держится даже зимой: чуть выглянет солнце, он и растает без следа. Земля совсем не промерзает, в укрытых от ветра ложбинах в самые холода можно увидеть коротенькую щеточку зеленой травы. Теневая северная сторона Кара-Тоо зимой покрыта толстым слоем снега, по ее широким и отлогим склонам хорошо кататься на лыжах. Каждое воскресенье Дыйканбек вместе с ребятами постарше уходил туда. До самых сумерек они носились на лыжах как угорелые и возвращались в интернат веселые, оживленные, с шумными разговорами — воспоминаниями о прошедшем дне. Никто не чувствовал усталости. Не чувствовал ее и Дыйканбек, но дома он едва успевал опустить голову на подушку, как тотчас засыпал крепко, без сновидений. Утром его будили дотянувшиеся до постели солнечные лучи; он поднимался бодрый, с легким сердцем, и шел в школу в отличном настроении.