После ливня - [38]

Дыйканбек принес чайник с кипятком, поставил на стол. Аруке приготовила заварку. Сверстник и друг отца был теперь Дыйканбеку мил и приятен: и обращение его, и весь облик семидесятилетнего, но еще очень крепкого, почти без седины в густых волосах, труженика-земледельца. Больше всего выдавала возраст Шорука его белая бороденка. Дыйканбеку особенно нравились глаза старика, добрые и смешливые, и его руки, натруженные, сильные и по-своему красивые в медлительных, полных достоинства движениях.

Они втроем сели за стол пить чай как члены одной семьи. Мастерская Дыйканбека находилась в самом верхнем этаже дома художников; окно, занимавшее почти всю стену узкой комнаты, обращено было на юг. Солнце заливало светом всю мастерскую; в зелени деревьев, росших возле дома, оживленно и деловито чирикали воробьи, а с улицы ясно доносились голоса прохожих. Из окна мастерской хорошо была видна серебряно-белая вершина далекой горы. На столе дразнили аппетит деревенские гостинцы: аккуратно нарезанные куски мяса, румяные сдобные боорсоки. Аруке пряменько сидела на табуретке и красиво наливала чай из чайника. Шорук наслаждался чаепитием, то и дело отирая пот со лба. Дыйканбек весь погрузился в редко испытанное им в жизни состояние безмятежного покоя. Он рано осиротел, воспитывался в семье старшей замужней сестры, которая жила на Иссык-Куле. У себя на родине он не бывал, может быть, потому, что близкой родни там не осталось. И вот теперь смотрел на Шорука, так близко знавшего его отца, можно сказать, выросшего вместе с ним, смотрел на красивое лицо Аруке и ощущал, как теплее и теплее становится на душе. Улыбнувшись, подумал, что таким счастливым чувствует себя, наверное, щенок, по нечаянности забежавший далеко от дома и после долгих мучений вернувшийся назад, к хозяевам. В сердце у Дыйканбека появилась надежда на то, что он сумеет сохранить нынешнее мироощущение навсегда с помощью Аруке.

— Знаешь, как я про тебя узнал? — спросил Шорук. — Не знаешь? Вот то-то… Газету мне читали, там про тебя написано. Я слушаю-слушаю… стой, это же знакомое имя. Уж не нашего ли Абди сынок, думаю. Расспросил — все сходится. А тут приехала из Фрунзе твоя сестренка Аруке. Я ей толкую: надо, мол, с ним встретиться. Она не спорит, но стесняется. Я говорю, чего стесняться, он тебе все равно что старший брат. Однако если бы я сам не собрался в конце концов, так ничего бы и не вышло. Да пока еще узнали, где ты живешь… От своих земляков не отрекайся и не отрывайся, ежели ты настоящий человек, верно я говорю? — Старик почему-то посмотрел вопросительно на дочь. — Да-а… Эх, не дожил бедняга Абди, не узнал, как сын прославил его имя. От всей души желаю тебе больших успехов, Дыйканбек.

Весь день они втроем гуляли по городу, побывали в музее и по просьбе старика Шорука сфотографировались возле фонтана на центральной площади. Прохожие глядели на них с любопытством и одобрением, когда они стояли перед фотографом, — в середине Шорук, а по сторонам Аруке и Дыйканбек. Кто-то произнес одобрительно: «Ишь, молодожены отца-то как уважают, приятно посмотреть. Молодуха настоящая красавица…» Дыйканбеку стало смешно, а девушка покраснела. Шорук был доволен без меры; слова прохожего он принял как доброе предзнаменование: может, и вправду поженятся когда-нибудь его дочь и сын старого друга. Только к вечеру засобирался он в свой Токмак. Шорук жил не в городе, а в небольшом селе, до которого надо было добираться пешком километров пять. Перспектива эта не слишком радовала старика, порядком набившего ноги за целый день ходьбы по городу. Дыйканбек усадил Шорука в такси, дал водителю денег и наказал довезти пассажира до самого дома.

Аруке и Дыйканбек начали встречаться. Девушка училась в университете. Поклонников среди студентов у нее было хоть отбавляй, но Аруке ни с кем не обращалась как с признанным ухажером. Правда, никого и не гнала от себя резким словом или неприветливым поведением, не лишала влюбленных надежды, иной раз ходила с кем-нибудь из них в кино или на танцы. В общем, поклонение нравилось ей, и потому толпа вздыхателей следовала за ней повсюду, особенно оживляясь во время студенческих вечеров. Природа поистине щедра была к этой девушке, наградив не только красивой наружностью, но и прекрасным, от природы поставленным голосом. Когда она выступала с песнями, студенты хлопали ей как сумасшедшие и долго не отпускали со сцены. Аруке упивалась своим успехом, откровенно наслаждалась им и смеялась, когда доброжелательные подружки говорили иной раз: «Ты все красуешься, голубушка, смотри, как бы кто не сглазил!» Вот в эту пору расцвета, успеха, веры в свое счастье и встретилась Аруке с Дыйканбеком. Он увлекся ею до самозабвения. Чуть освободится, бежит к общежитию университета. Он думал об Аруке днем и ночью, любовь переполняла его до такой степени, что ему иногда казалось: сердце не выдержит — разорвется. Девушка между тем ни разу не дала ему понять, что разделяет его чувство. Ни разу — ни словом, ни взглядом…

Дыйканбек любил ее пение, он не пропускал ни одного вечера, на котором выступала Аруке. Обычно после концерта начинались танцы. Они танцевали друг с другом, и когда Дыйканбек, положив руку девушке на талию, кружился с нею в вальсе, она казалась ему легкой, почти невесомой, гармонически слитой с музыкальным ритмом. Мало-помалу многочисленные поклонники Аруке поняли, что она вроде бы сделала выбор, и уже не решались надоедать ей. Вначале им было интересно, кто он такой, этот сдержанный, привлекательный парень. Узнали — молодой, но уже известный художник Абдиев. Поклонники отступились, и Дыйканбек, казалось бы, мог чувствовать себя увереннее. Ничего подобного, несмотря на свою внешнюю взрослость и солидность, он робел перед девушкой как мальчишка. Мысль о том, что он может ее поцеловать, приводила его в трепет; в присутствии Аруке он сам себе казался полным дураком да еще и неуклюжим к тому же. Ей ничуть не нравились робость и нерешительность Дыйканбека, но она, конечно, не показывала этого. Она очень хотела, чтобы он обнял ее наконец, чтобы они целовали друг друга крепко и долго; когда она думала об этом, у нее кружилась голова, Аруке сердилась на себя за подобные ощущения, но ничего не могла с собой поделать.