После ливня - [110]

Она ехала в такси домой, во Фрунзе, с каждой минутой все яснее осознавая, что ее необдуманный, глупый, жестокий поступок послужил причиной происшедшего, причиной большой человеческой трагедии. Она никогда не снимет, не смоет с себя эту вину, до конца дней будет мучиться ею. Думала она и об Аргыне и ненавидела его в такой же степени, в какой обвиняла себя. Перебирала год за годом всю свою жизнь с ним и не находила в нем ни одного хорошего качества, не могла вспомнить ни одного чистого и бескорыстного поступка или порыва. Как же она раньше не понимала этого? Во всем, во всем без исключения был он мелок. Да, прежде всего мелок. А ведь она обманывалась его дешевой, липовой славой, убивала годы жизни по-пустому. Тошно ей сейчас было, тяжко, но плакать она не могла. Ни единой слезы не выступило на сухих глазах, и это невыносимо тяготило ее…

Аргына она дома не застала. Смылся куда-то, зная, что она приедет. Встретила ее свекровь, женщина разумная и спокойная. Она приехала из села погостить, проведать внуков. Береке-апа хорошо понимала все, что происходило в семье сына, но ни во что не вмешивалась, потому что понимала и другое — помочь им никто не в силах, даже она, мать Аргына. Невестку она как-то больше жалела и уважала, чем сына. Атыргуль, едва завидев свекровь на пороге, кинулась к ней, обняла и заплакала:

— Апа-а, апа! Что мне делать? Помогите, дайте совет!

Плакала она бурно и долго, и ей казалось, что Калемкан унесла с собой потерянные годы ее, Атыргуль, жизни. Наплакавшись вволю, она пошла в ванную помыться с дороги, привести себя в порядок. Под ноги у порога попала дорожная сумка, с которой она ездила в командировку; Атыргуль со злостью отпихнула ее в сторону. Из сумки выпала металлическая мужская расческа — случайно попавшая в сумку расческа Майбаша. Когда Атыргуль вернулась в комнату, Береке-апа стояла в задумчивости и держала в руке эту расческу.

— Дочка, милая! — негромко сказала она. — Спрячь-ка ты эту вещь подальше да осмотри хорошенько свою сумку, как бы еще чего там не было. Твой-то, если докопается, скандал подымет.

— Апа, мне все равно, — спокойно, бесстрастно ответила Атыргуль. — Пускай докапывается. Это даже лучше. Он копается в моих вещах, я роюсь у него в карманах. Он меня подкарауливает, я его подстерегаю. Он меня обманывает, я его. Если он оправдается передо мной, то и я перед ним оправдаюсь. Перед людьми мы оба стараемся выглядеть чистенькими. Он петушится, я ему помогаю. Но все это ложь. Оба мы в грязи с ног до головы и отмыться не можем. До каких пор нам друг друга обманывать? Жизнь не удалась. Развожусь я с вашим сыном, не хочу больше пачкаться, хочу начать новую жизнь. Не огорчайтесь, апа! Жизнь коротка, и никто не знает, что ждет его впереди, но я хочу начать все сначала.

До Береке-апы, должно быть, дошел не весь смысл ее речи, потому что она начала жаловаться тем же тихим, покорным голосом:

— Не понять, никому не понять, как вы живете. Оба здоровы, достаток есть, дом полная чаша, чего еще нужно? О чем горюете, о чем вздыхаете? Чего вы жизни-то не рады? Зачем сами разрушаете собственное счастье? Не пойму, чего ты плачешь. Только мне, старухе, голову морочишь.

— Апа, мне с вами спорить и пререкаться не пристало. Вы женщина разумная и добрая, понятно, что сына своего, какой бы он ни был, вам жаль. Но вы меня поймите, невыносимо мне с ним жить! — И, закрыв лицо руками, Атыргуль снова заплакала.

Всплакнула и свекровь.

— Не обвиняю я тебя, дочка. Ты знаешь, я тебя люблю как родную. Если сын мой нехорош, не я в том повинна, а я его худому не учила… Хочешь разойтись, обдумай все хорошенько. Мне что, я, можно сказать, на краю могилы, мне-то уж в самом деле все равно, а глядя на вас, болит душа! Обычаи у вас не такие, как были в наше время. Ты женщина, а женщины должны быть рассудительны. Может быть, ты и права…

Атыргуль вышла за Майбаша.

Дыйканбека разбудил телефонный звонок. «Кто это среди ночи?» — подумалось ему. Телефон звонил без передышки — значит, междугородный. Дыйканбеку хотелось поскорее добраться до аппарата, чтобы не проснулась дочка, но света он зажигать тоже не хотел и потому не сразу нашарил трубку. Звонил из Москвы Аркадий, поздравлял его с тем, что избрание в члены-корреспонденты Академии художеств утверждено. Дыйканбек поблагодарил его: «Спасибо, Аркаша!», стараясь говорить как можно тише. Потом он подошел к окну, отворил форточку. Дождь кончился, на улице было свежо, в комнату ворвался холодный ветер, но прикосновение его было Дыйканбеку приятно. Он стоял у окна и слушал, как ветер шумит во влажной листве, сбивая на асфальт тяжелые капли дождевой воды. «С неба один дождь, а с дерева два», — вспомнил он поговорку и распахнул обе створки окна. Горьковатый запах тополей наполнил комнату. На небе сквозь поредевшие тучи проглядывали звезды.

Нельзя сказать, чтобы новость, сообщенная Аркадием, особенно обрадовала Дыйканбека, но все-таки вывела его из того состояния притупленности всех чувств, в каком он находился уже давно. Он еще долго стоял у окна, слушая ночь. Завтра погода прояснится… Они с Калемкан познакомились весной. Та весна была тоже дождливая, и познакомились они как раз после сильного ливня, вот такого, какой прошел вчера. Только тогда дождь шел чуть ли не три дня подряд, а когда он перестал, на зеленых горных лужайках распустились маки, красные как кровь.