Послание к Римлянам - [9]

Для меня намного важнее некоторые принципиальные положения, общие для обоих изданий. Эта книга не претендует быть не чем иным, кроме как разговором богослова с богословом. Совершенно излишне триумфальное определение Юлихера (Julicher) и Эберхарда Фишера, что я сам - богослов! Я никогда не предполагал заниматься чем-то иным, кроме богословия. Вопрос заключается в том, что это за богословие! Я считаю совершенно истеричной и безрассудной точку зрения, согласно которой сегодня необходимо прежде всего отделаться от богословия, а рассуждать и прежде всего говорить и писать о чем-то общедоступном. Я, в свою очередь, задаюсь вопросом: разве не следует желающим обращаться устно и письменно к широким людским массам сначала достигнуть взаимопонимания по той или иной теме между собой, причем большего взаимопонимания, чем то, которое существует ныне? Я позволю себе отклонить поспешное обвинение в том, что моя книга - плод закоснелого богословского высокомерия, как утверждают Рагац (Ragaz) и иже с ним. Тот, кому моя постановка вопроса в данный момент действительно кажется бесполезной, пусть идет в мире своим путем. Однако мы, «другие», полагаем: именно в те времена, когда вроде бы все призывают проповедовать на улицах, вопрос «о чем?» становится чрезвычайно важным. Итак, я не скрываю того, что здесь читателя ожидает кое-какое богословие. Однако, если, несмотря на это предостережение, книгу возьмут в руки не богословы (и я знаю тех, кто поймет написанное в ней лучше, чем богословы), это будет для меня огромной радостью; ибо я искренне полагаю, что ее содержание касается каждого, поскольку ее вопрос - это вопрос каждого из нас. Однако даже ради этих людей я не смог бы сделать книгу проще, и поэтому они по-дружески должны смириться с рядом иноязычных цитат, которые утратили бы всю свою мощь в переводе²⁵, и даже порой с некоторой богословско-философской абракадаброй. Если я не слишком ошибаюсь - и здесь я должен возразить Артуру Бонусу (Artur Bonus) - мы, богословы, наиболее отвечаем интересам «мирян» тогда, когда мы обращаемся к ним наименее определенно и непосредственно, но просто живем своим делом, как это делает любой честный ремесленник.

Некто из окружения Рагаца хотел разделаться со мной словами Блюмхардта-старшего (Blumhardt): «Простота - это признак божественного!» Я ответил на это, что мне никогда и в голову не приходило, что я говорю или пишу нечто «божественное». «Божественное», насколько я знаю, вообще нельзя найти в книгах. Если, по крайней мере, наша (а мы - не Блюмхардт-старший) задача состояла бы в том, чтобы задаваться вопросом о божественном, тогда простота, с которой говорят о Боге Библия и другие источники, с которой Бог сам произносит свое слово, находилась бы не в начале, но в конце нашего пути. Давайте продолжим разговор о простоте через тридцать лет, ныне же поговорим об истине! Для нас не является простым ни Послание к Римлянам Павла, ни нынешнее положение богословия, ни современное международное положение, ни вообще положение человека по отношению к Богу. Тот, для кого в этой ситуации действительно речь идет об истине, должен мобилизовать все свое мужество, чтобы хотя бы однажды быть не простым. Нынешняя жизнь человека тяжела и сложна во всех отношениях. Люди будут благодарить нас за астматическую псевдопростоту в самую последнюю очередь, если здесь вообще может идти речь о людской благодарности. Однако я спрашиваю вполне серьезно, что означают все эти крики о «простоте», если не вполне понятное, разделяемое многими богословами стремление к прямолинейной, непарадоксальной, не просто достоверной истине. Я вспоминаю о моем опыте общения с таким серьезным и честным человеком, как Вернле (Wernle). Если я, к примеру, «просто и прямо» говорю «Христос воскрес!», то он от имени современного человека, оскорбленного в своих самых святых чувствах, сетует по поводу великих эсхатологических изречений и насильственном решении сложнейших проблем мышления. Если же я говорю о том же самом на языке мышления, то есть диалектически, то он от имени безыскусных и простых христиан сразу начинает вздыхать по поводу причудливости, глубокомысленности и сложности такого учения. Что же мне ему ответить? Разве не очевидно, что я могу угодить ему лишь в том случае, если я отважусь оставить преломленную линию веры и буду произносить все то хорошо известное, удобное, прямое, непарадоксальное, что здесь, в царстве истины, в царстве абсолютно детского и абсолютно взрослого, является исключенным третьим? Конечно, я тоже хочу говорить просто о том, о чем идет речь в Послании к Римлянам. Если появится человек, который сможет осуществить это, я буду искренне рад за него, как за самого себя; я не держусь ни за мою книгу, ни за мое богословие. Однако до сих пор я встречал среди говорящих «просто» только таких людей, которые просто говорили о чем-то другом, и поэтому они не могут обратить меня в свою простоту.

Коснусь и другого аспекта. Меня называли «ярым противником исторической критики». Почему бы вместо таких взволнованных слов не обдумать спокойно, о чем, собственно, идет речь? Действительно, я выдвигаю возражения против современных комментариев на Послание к Римлянам, причем не только против так называемых историкокритических, но и против комментариев Цана (Zahn) и Кюля (Kuhl). Однако я обвиняю их не в приверженности исторической критике, правоту и необходимость которой я еще раз категорично признаю, но указываю на тот факт, что они останавливаются на том уровне толкования текста, который я не могу назвать толкованием, но лишь первой, примитивной попыткой толкования, то есть на констатации того, «что написано», на описании греческих слов и словесных групп и их передаче средствами немецкого языка, на филологически-архе-ологических комментариях полученных таким образом результатов и на более или менее убедительном помещении человека в рамки исто-рическо-психологического прагматизма. Как неуверенны, как зависимы историки от зачастую сомнительнейших предположений даже при констатации того, «что написано», и это известно Юлихеру и Литц-ману лучше, чем мне! Такая примитивная попытка толкования не есть точное исследование. Строго говоря, точное исследование Послания к Римлянам должно ограничиться дешифрованием рукописей и составлением индекса по ним. Однако историки не хотят останавливаться на этом; скорее комментарии Юлихера и Литцмана, не говоря уже о «позитивных» исследователях, являют многочисленные следы того, что авторы стремятся выйти за пределы этой примитивной попытки и продвинуться к пониманию Павла, то есть раскрыть не только то, как «написанное» может быть произнесено на греческом, немецком или каком-то другом языке, но как оно может быть осмыслено, что может подразумеваться в тексте. Расхождение начинается именно здесь, и оно никоим образом не связано с полностью приемлемым использованием исторической критики на этапе предварительной работы. Я внимательно и благодарно следую историкам, пока они занимаются этой примитивной попыткой толкования в области констатации того, «что написано», я даже во сне никогда не мог помыслить ничего иного, кроме как, внимательно слушая, сесть у ног таких ученых мужей, как Юлихер, Литцман, Цан, Кюль, и их предшественников - Толука (Tholuk), Майера (Meyer), Б. Вайса (B. Weiss), Липсиуса (Lipsius), - но я снова и снова изумляюсь скромности их притязаний, когда я наблюдаю их попытки достичь собственно понимания и толкования. Собственно пониманием и толкованием я называю ту деятельность, которую с интуитивной уверенностью осуществлял Лютер в своих комментариях, которую Кальвин явно и систематически рассматривал как цель своей экзегезы, к которой по меньшей мере отчетливо стремились новые исследователи, особенно Хофман (Hofmann), И. Т. Бек (J. T. Beck), Годе (Godet) и Шлаттер (Schlatter). Сравним Юлихера и Кальвина. Как энергично последний осмысливает свой текст - после того как и он добросовестно констатирует все, «что написано», - то есть исследует его до тех пор, пока стена между I и XVI веками не становится прозрачной, пока Павел не начинает говорить там, а человек XVI века слышать здесь, пока диалог между документом и читателем полностью не сконцентрируется на предмете (который «здесь» и «там» не может быть разным!). Действительно, человек, полагающий, что он уничтожил методы Кальвина заранее заученным выражением «насилие учения о богодухновенности», лишь доказывает, что он еще никогда по-настоящему не работал в этом направлении. И наоборот, как близко Юлихер (лишь в качестве примера я называю именно его!) остается к непонятному, как и прежде, руническому письму дословного текста, как быстро он готов представить то или иное экзегетическое сырье, едва затронутое исследовательским обнаружением смысла, в качестве единственного взгляда и учения Павла, как быстро он готов объявить, что он уже полностью понял и истолковал его в рамках некоторых банальных категорий своей собственной религиозной мысли (к примеру, чувства, переживания, совести,