Послание к Римлянам - [11]

Такое мое отношение к тексту называли библицизмом, причем одни хвалили его, а другие осуждали. Я могу принять и это выражение, которого я не создавал, но при том условии, что мне самому позволят истолковать его. «В размышлениях Павла не существует ни одного вопроса, обсуждая который Барт чувствовал бы себя неуютно... он не оставляет совершенно ничего, что должно быть соотнесено с историческими параллелями того времени», - пишет Вернле с некоторой горечью и после этого перечисляет, что это за «неприятные вопросы» и «исторические параллели»: «пренебрежение» Павла земной жизнью Иисуса, Христос как Сын Божий, примирение через кровь Христа, Христос и Адам, использование Павлом Писания, так называемый «кре-щальный сакраментализм», двойное предопределение и отношение Павла к власти. Давайте представим себе комментарий на Послание к Римлянам, в котором эти восемь маленьких пунктов «останутся» не истолкованными, то есть как «неприятные вопросы» «останутся» истолкованными в пышном орнаменте исторических параллелей! Разве это можно будет назвать «комментарием»? В противоположность к такому «оставлению» всего неудобного мой библицизм состоит в следующем: я очень долго думал об этих «соблазнах современного сознания», думал до тех пор, пока я частью именно в них не обнаружил замечательнейшее понимание, частью относительно разъясняя, мог говорить об этом. Насколько правильно я их истолковал, это отдельный вопрос, для меня по-прежнему существуют сложно объяснимые места в Послании к Римлянам, я могу пойти даже дальше и сделать уступку Вернле, что мои мысли, строго говоря, ни в одном стихе не развиваются гладко, что я (и, конечно, внимательный читатель вместе со мной) повсюду более или менее отчетливо ощущаю в глубине еще некий неосознанный и неистолкованный «остаток», ожидающий доработки. Но он ожидает доработки - а не того, что его «оставят»: то, что неистолкованный исторический обломок сам по себе должен быть печатью истинного исследования, непонятно мне, «библицисту» и александрийцу. Впрочем, я не скрываю, что я также применил бы мой «библицистский» метод, формула которого просто гласит: «Размышляй!», к Лао-Цзы и Гете, если бы в мою компетенцию входило толкование Лао-Цзы и Гете, и что мне, с другой стороны, было бы очень трудно применить его к некоторым другим местам Писания. Говоря честно, весь «библицизм», в котором меня могут уличить, заключается в том, что у меня есть предубеждение: Библия - это хорошая книга, и ее мысли стоит воспринимать, по крайней мере, так же серьезно, как и свои собственные.

Что касается содержания предложенного мною толкования Послания к Римлянам, то я должен признаться, что сейчас, как и три года назад, для меня было более важным действительное, а не так называемое все Евангелие, поскольку я не вижу иного пути ко всему Евангелию, кроме как через постижение действительного, которое еще никому не открывалось одновременно со всех сторон. Обычные пустые речи и книги обо всем Евангелии, которые равномерно охватывают веру, любовь и надежду, небо, землю и ад в прекрасной пропорции, я считаю мало назидательными. Я не обвиняю никого, кто от имени христианства хочет сказать нечто иное, чем сказанное в этой книге; самое большее я спрошу его, как он минует все сказанное здесь. Паулинизм всегда находился на грани ереси, и можно лишь удивляться тому, насколько абсолютно безобидно и непредосудительно большинство комментариев на Послание к Римлянам и другие послания Павла. Почему «лишь»? Вероятно, потому, что тем самым рассмотрены «неприятные вопросы» согласно рецепту Вернле. Детей в богословии (конечно, я имею в виду студентов) в этот раз я сам хотел бы, упреждая Вернле, попросить читать книгу очень осторожно, не слишком быстро, не без проверки моего перевода греческого текста и использования других комментариев, и, пожалуйста, лучше всего не «восторженно»: речь идет о серьезной и в полном смысле слова критической работе, которую в этом случае необходимо проделать. К. Мюллер-Эрланген (K. Muller-Erlangen) правильно отметил, что эта книга может фатально действовать на незрелые души. Тот, кто желает упрекнуть меня в этом, пусть примет в расчет, что из-за опасности христианства его светильник постоянно помещали под спудом. Может быть, прав Шпренгель (Sprengel), говоря, что мы вступаем в «железный век», и тогда необходимо не дать богословию и богословам почувствовать это?

В самом разгаре моей работы в свет вышла книга Гарнака о Мар-кионе. Тот, кто знает ее, и всего лишь пролистает мою книгу, сразу же поймет, почему я должен ее упомянуть. Ряд поразительных параллелей насторожили и меня, когда я прочел первые рецензии на этот труд. Однако я хотел бы попросить более пристально взглянуть на обе книги и не восхвалять или порицать меня слишком быстро как мар-кионита. Это было бы неверно в самых принципиальных моментах. Юлихер еще до появления книги Гарнака поставил меня в один ряд с Маркионом, сам Гарнак - с Томасом Мюнцером, и Вальтер Келлер (Koehler), если я не ошибаюсь, - с Каспером Швенкфельдом (Schwenkfeld). Тогда в этой связи можно задать вопрос: нужно ли навешивать, как это любят делать историки богословия, древние и не очень древние еретические ярлыки, прежде чем они сами разберутся по этому поводу между собою? Как тот, в чей адрес в этот раз выдвинуто подобное обвинение, я удивлен тому, как необычны эти различные номинации трех исследователей.