Посеянным в огонь - [6]

Харви освободил правую руку и, вонзив большой и указательный пальцы в горло, выдернул горловое яблоко вместе с трахеями. Фонтаном брызнула кровь. Тело вывалилось из рук Харви и упало. Противник покинул его. Теперь он мог поселиться в любом другом месте, этот хитрый и злобный противник. Харви холодно обшарил все ящики стола. Пистолет Макарова и обоймы к нему. Кобура полетела в сторону. Восемьсот граммов металла он спрятал в отворот джинсовой куртки — окровавленной — и, никем не задержанный, вышел на улицу.

Мы будем жить в белом доме с колоннами на берегу серебристого озера. Помнишь, как это было? Вся терраса из стекла, мы пьем чай — он дымится, — а за прозрачной стенкой сонно падают в озеро кленовые листья. Или снежинки.

Ина собрала небольшую сумку, переоделась в черный спортивный костюм и, не заходя на фабрику, отправилась к Дмитровскому шоссе. В Москву. Я помню твой дурацкий клуб…

Я найду тебя, Одуванчик.

Этот автобус шел по серой ленте Дмитровского шоссе. Был он маленьким и желтым, аккуратным автобусом Львовского автозавода. Слегка оцарапанный добрый старый ветеран, каких много бегает по земной плоскости среди берез и сосен.

Желтый автобус, идущий в Москву, а внутри люди. По серой ленте. В бескрайнем пространстве.

На заднем вздрагивающем кресле сидел странный и неприятный молодой человек с распухшим почерневшим лицом.

Желтый автобус шел на юг, почти на юг по Дмитровскому шоссе, изредка останавливаясь. Пассажиры выходили изредка, их становилось все больше с каждой остановкой, и те, что сидели позади, чувствовали неладное.

Глаза у него нехорошие.

Остановка «Шолохове». Бабка в малиновом платке плюхнулась рядом с ним на сиденье, подтащив к ногам мешок картошки, неприятный молодой человек дернулся, как от удара. Казалось, он ненавидел всех, кто сидел в желтом автобусе, каждого, кто входил в него.

Маленький желтый автобус глотал русские дороги — и был он противником. Огромным желтым противником с глазами-фарами. Харви не сразу понял это, а когда догадался, то решил, что надо стерпеть. Это была еще одна хитрость противника, и он должен выдержать, каким бы ни было унижение, в этой грязной шумной коробке он должен выжить и доехать до конца.

Противники все входили и входили, и оборачивали к нему пылающие глазницы. А за окном исчезала Русь, теряясь в серых решетках и столбах, и где-то там, вдали, отплясывал Иванушка Скоморох безудержный танец свой.

И было ему видение, неприятному молодому человеку со стеклянным от напряжения взором. И видел он руки Скомороха Иванушки, и бубенцы, и облака над колпаком его. И слышалась песня, такая пронзительная и печальная, что не было сил слушать ее, и полз на культях по автобусу человек, черный, как земля, и рассказывал прибаутки, протягивая руку за подаянием. И был свет живой за окном — вечный и спокойный, — и вздыхала мать, подливая ему молока и утирая крынку, и словно не было никакого огня на этой земле, которую глотал сейчас, сотрясаясь в сочленениях, маленький желтый автобус.

Я — БОЕЦ.

Я — дитя этого города. Я — мертвый прохожий его. Улицы шатаются, дома — как пьяные. Я иду вдоль них, и я — воин. Кто это сделал со мной?

Разгадка в этом городе, я найду ее, обязательно найду. Я буду ходить по его улицам долго, как по лабиринту, я запечатлею в олове компьютерную схему старых московских переулков, я доберусь до его сердца и найду главного виновника моей болезни. Эту боль воспитали во мне. Пусть же воспитатель корчится в моих крючковатых пальцах, пусть лопнет его череп и сломанные ребра изорвут его легкие. Я знаю, что сердца у него нет, и поэтому драться мы будем долго. Даже весь разодранный и дырявый, он будет подбираться к моему горлу, он покажет свое настоящее лицо — ровное, бледное, с красными глазами монстра. Его следами покрыт весь город.

Москва, запутанная в провода, залатанная рекламными щитами, с бесцветной проседью хрущевских, брежневских, сталинских бетонных коробок. Многоцветная деревня, окраина мира, центр безумия, пантеон нелепых идей.

Я — БОЕЦ.

От остановки желтого автобуса я не тронул ни одного противника, стараюсь не вглядываться в их лица. Но они сами смотрят на меня, будто я афишная тумба. Мое лицо, ах, да. Ну конечно, они гордятся своей работой. Куда вы все спешите?

СВОБОДА.

Если бы они понимали, что это значит.

Это когда внутри ничего не болит.

ПРОТИВНИК ТАК ЛЕГКО ВЛАЗИТ В ВАШИ ОБОЛОЧКИ.

Я устану очищать эти улицы. Кровь зальет руки, рукава, одежда засохнет корочкой крови, если я буду очищать эти светлые улицы от противника.

Кузнецкий мост — Пушкинская — Тверская — Маяковская. Балаган. Всю дорогу я как будто поднимаюсь вверх и никак не могу понять: что я ищу?

Кого? На перекрестке между Тверской и Садовым кольцом висит плакат. Я упираюсь в него и начинаю понимать. Огромный, трех метров роста негр в боксерских трусах и боксерских перчатках стоит, склонив голову, в боевой стойке и смотрит на меня.

ВОТ ОНИ!

Я вспомнил!

— Я вспомнил! — Я расталкиваю стоящих вокруг людей. Я иду, и кровь в голове стучит: «Вспомнил! Вспомнил!» Он достоин замкнуть собой кольцо темного мира. Этой страны, в которой живут только мои противники. Пусть он слышит мои шаги, мое приближение.