Посеянным в огонь - [4]

А потом в метро вошла девушка. Следом за ним в эту пасть. Он почувствовал ее руку на плече и поднял голову.

— Не плачьте, — сказала она. — Не плачьте, пожалуйста.

В тридцати шести километрах от кольцевой автострады столицы, в деревне Федоскино, в четвертом от первого ряда доме, сразу за родовым жилищем Харви, посреди своей мастерской молодой бородатый художник рассматривал только что оконченное полотно.

Сергей был «странным художником» уже потому, что не занимался миниатюрой, и презрительно обзывал фабричную братию «ремесленниками».

В этом уютном сосновом мирке он посмел иметь искания, и федоскинцы уже только улыбались и пожимали плечами. Почему живет один? Почему не пишет — ему не нужны деньги? Почему работает так грубо и извращенно и многих холстов вообще не показывает?

Картина представляла собой смешение в пространстве двух планов — светлого, нежного, подернутого дымкой и резкого, черного, изображавшего пепелище. Цветущее дерево тут же было сожжено и сломано в стволе, над развалинами дома парило его невредимое продолжение, а земля разделилась на мягкий ковер травы и — под ней — черную поверхность с лунками кратеров. Это было раздвоение.

Из самого центра полотна на Сергея смотрел резко написанный черно-белый череп. А сверху воздушными очертаниями сто покрывало лицо прекрасной женщины. Она — еле заметная, парящая, тающая — тоже смотрела на автора.

— Какая странная вещь, — пролепетал Борисо-Глеб.

Сергей дернулся. Заслонил собой картину. Черные глаза его замерли.

— Я не заметил, как ты вошел.

— Я стучал.

— Значит, я не слышал. — Сергей поморщился. — Это не для глаз, Борис, выйди, пожалуйста.

Художник нервно улыбнулся.

— Ты меня гонишь? Я не ослышался?

— Выйдешь ты или нет?! — заорал Сергей. Глаза его — черные, немигающие — давили, ощутимо выдавливали своей тяжестью из комнаты. Сергей кричал на БорисоГлеба, а глаза его были непроницаемо холодны. В спину ему смотрел череп с чертами прекрасной женщины.

Харви сбил ее руку с плеча. Он встал и ударил ее кулаком в губы. Она — эта девушка, спустившаяся в метро так рано, — отлетела и стукнулась затылком о мраморные ступени. На губах ее тут же вспузырилось алое. Это произошло почти мгновенно, она не успела испугаться. Харви слегка рычал, диафрагму его стянуло, так, что заныл живот, — он стоял, точно статуя кулачного бойца-победителя и едва заметно дрожал.

ПРОТИВНИК.

Это слово горело в его мозгу огненными буквами. Убедившись, что девушка не двигается, он повернулся и пошел вдоль пустого перрона.

И тогда, шаг за шагом, стали появляться мысли. Другие, прочие, разные — они лезли в голову, и что-то менялось в бойце по имени Харви и в окружающем его мире. Он отогнал скопление мыслей одним нервным вскриком. Он остановился и спросил себя: «Что случилось?» Все мускулы набрякшего лица дергались, как живые, самостоятельные организмы. И тогда он догадался и на долю секунды ужаснулся тому, что случилось.

Он боялся оглянуться назад.

«Не плачьте», — сказала она, и Харви мог бы сосчитать каждую жилку в ее красных, раздутых глазах. Ее губы потянуло вниз, и появилась эта дьявольская улыбка. Харви, уже все понимая, заглянул ей в рот и закрыл глаза. Все было на месте. С ее клыков капало.

Еще одна присосалась, подумал он. Почему они так хорошо слышат его? Как она догадалась, что его рука дергается?

Потом он сбил ее ладонь с плеча, встал и ударил кулаком в губы…

В тот день Ина оставила записку родителям и ушла в лес. Фабрику решено было прогулять. В Федоскино она считалась из лучших, подающих надежды живописцев, со своеобразной манерой письма, и поэтому в план ее не включали. Она могла вообще бросить кисть — ее бы поняли и мягко согласились. Да, Ина. Значит, так надо. Смешные нарядные человечки с Иванушкой Скоморохом, словно персонажи аккуратной деревенской ярмарки — напрочь выдуманной России, — да кому какое дело, что такой России просто никогда нигде ни за что не было? Глубь веков была придумана ею — выдумка Ины пленяла худсовет фабрики. И столичных покупателей. Ина занималась росписью шкатулок.

Бесцельное блуждание и бессвязные огоньки мыслей. Она думала о Харви, но вовсе не хотела в этом себе признаваться. Он был только началом, основой ее мира, а дальше… Ина любила ходить босиком, в грубом льняном сарафане, что с крупной вышивкой на груди и по оборке. Он напрочь был лишен талии, этот бабушкин балахон, и когда спадающие волосы придерживал кожаный ремешок, а через плечо свисала дорожная сумка, то преображение в лесную славянку было разительным. Вечером стало тревожно. Она возвращалась к деревне и думала о том, что Харви уже должен был вернуться. Но сейчас идти страшно, отец его по вечерам пьет жестоко, словно решил себя выжечь дотла, страх пробирает, когда слышится за околицей его смех — дикий, раскатистый. Ина боялась этого человека.

Значит, утром. Она вздохнула. Прежде чем пойти на фабрику, я зайду к тебе, Харви. Я принесу тебе еловых шишек.

Утром она вдруг поняла, что совсем не хочет идти туда, в дальний конец деревни, где стоял его дом. Она подумала, что утро вовсе не ласковое, обозвала себя эгоисткой и, бросив работу в холщовый мешочек, отправилась по самой длинной улице древнего становища художников лаковых миниатюр. Она шла с каким-то решительным упрямством, надув губы и твердо поставив себя на место. Харви один. Единственный. Когда она выходила, родители еще слали, только бабка гремела ведрами в сарайке.