Посеянным в огонь - [2]

Мы сжимаемся точно пружины. Живые пружины дьявола, Завадски, арендующего подземное фойе кинотеатра. Мы смотрим вверх, пронизывая взглядом бетон, и дышим запахом звезд. Мы — адские машины дьявола Завадски, силовые узлы его бизнеса, бродячие собаки, которых он подбирает на вокзалах и в подземных переходах.

Слова, сказанные в раздевалке, доходят до моего слуха только на ринге.

— Харви, — сказал тогда дьявол, — ты можешь просто отработать этот бой. Ты можешь даже прервать его, если почувствуешь, что не в состоянии… Ты понимаешь? Ты хороший новичок. Тебе можно доверить ломкую посуду.

Смех.

Я еще не знаю, какое шоу они вытягивают из этих слов.

Ринг похож на улыбку. Такой же светлый. Я стою в углу, и взгляд скользит поверх голов — я смотрю, возвышаясь над ними. «Он боится, он боится, осталось добить!» — зудит в уши Олег.

Я слушаю его с усмешкой. Олежик — врет.

Эх, братка! Плюю на твои советы, на твою бодрость и опыт, на весь этот скверно пахнущий клуб — запах здесь распространяется всюду — всякая тварь корчится в муках, приближаясь к нему, и судорожно извивается, пытаясь отползти. Жлобы, сидящие в голубой дымке, они же, отстегивающие валюту, их пьяные визгливые девки, скверно пахнущая музыка, и эти голые дуры на сцене… А эти, длинноногие, они ничего, говорю я, и корчусь от запаха, запашка, вони, ползущей, точно туман, с эстрады к нам, на мягкие коленки девчонок, в тарелки и бокалы, в глаза и желудки.

Они там, за канатами, и они свиньи. Жирные хрюшки, которые сейчас платят — заставляют работать деньги, — чтобы мы с этим парнем искалечили друг друга. Мы для них — дебилы с кулаками, дешевые петрушки, продающие свою молодость за наличные.

Это ИХ наличные. И кайф, значит, тоже. Терзая друг друга, мы хватаем монеты, которые они в нас швыряют, визжа от восторга.

И главный боров, такой близкий рефери, тварь с бегающими глазками — вот он мечется сейчас по рингу, — будет считать наши деньги и делить, унижая меня во второй, в третий и в десятый раз.

ДЕНЬГИ.

Только со смертью матери я понял непомерную тяжесть сего слова. Один на один с этим сложным городом — чужим, страшным и бессмысленным. Вот он суетится и ревет надо мной, даже сейчас, в ночи, — механизм, утративший живую душу, — он возвышается над бойцом Харви и плюет в него ржавчиной, изрыгает черные масла и разевает пасть с тысячью зубчатых колес. Если туда попадет голова, руки или ноги — он заштампует, затолкает на эскалаторах, запинает в пригородных электричках и облапает руками ментов в привокзальных сортирах.

Пройдет река крови через теплый мешочек сердца, прежде чем оно привыкнет к этим подобиям людей, фуриям с бесцветными глазами, умеющий ходить только толпой. К необходимости любить их.

…Там я и жил, оборачиваясь крысой, в тех переходах метро, где шагает мой мертвый прохожий.

— Ставки уравнялись!! — восторженно загремели динамики.

Черт побери! И что такое они прочитали в твоих тусклых глазах, Харви? Эти новые люди, таскающие шлюх по ночным клубам?

Что ты делаешь здесь, Харви, в этом аду? Ты был рожден большой светловолосой женщиной, и, пока она жила, ты не замечал, что люди продают себя, чтобы выжить. У тебя ее глаза. И ты не сможешь уйти отсюда, гордый мальчик. Только не реви. Он и правда боится. Иди же поклонись ему, воин. Скажи, неудобно в перчатках? А теперь держи голову. Держи ее, сука…

Гонг, он прозвенел тонко-тонко, словно заплакал. Тот же запах… Боже…

Кровавое месиво, други. Красные круги, черный туман, далекое эхо. Сначала я пытался что-то делать, потом перестал. Мы пережигали свою боль, мы ломали ее, сгибали в дугу, как доску, чтобы ударить, всадить в это ненавистное лицо. А ее так много, ее некуда деть. Как больно, Господи! Неужели еще не все?!

ПРОТИВНИК. Его глаза, налитые кровью. Я видел в них каждую жилку.

— Синий, синий, убей его! Убей!

— Ногами, красный! Ах, красный…

Это я. Я пробую ногами. Я сжимаю себя, я превращаю себя в камень, в пружину, в клокочущую злобой статую. Я должен пробить его, прошить, пройти, как сталь сквозь масло. Я дико кричу, наверно, жлобы в восторге, я плохо слышу их. Гул, свинцовые оковы на голове, на руках и ногах. Резь в животе.

— Голову, голову, Харви! Кружи! Не подходи к нему!

Но я отдаю ему голову, и он, сверкнув зубами, глушит меня — я реву, чтобы не упасть. Падать нельзя. Опять кровь. Останавливают встречу. Этот хитрый рефери-боров, который будет считать мои деньги.

— Неплохой, парень-то неплохой! — орет он, пока я обеими руками пытаюсь оттолкнуть врача. Я не могу справиться с дыханием, легкие качают воздух, сосут — а его все меньше, — и в нос мне пихают вату. Кажется, они запихивают всю, которая у них есть. Зрители неистовствуют. А что? Кто-то показал настоящее каратэ — жесткое, контактное, — и этот кто-то я. Воспитанник телеграфных переводов, встречавший восходящее солнце сложенными руками, тренировавшийся по шесть часов в день… Сидевший на шее у светловолосой усталой женщины. Та, что была далеко, ушла еще дальше. Я знаю, какие они короткие — перерывы между раундами. Показать, что ты бодр, что ты зол, Харви. Ты жив еще и не уйдешь просто так.

— Вату, вату в нос засунь!