Порядок слов - [2]
Кстати сказать, когда доходило до теоретизирования на темы перевода, этот же автор ратовал практически за подстрочник, уверяя, что истинным можно считать только буквальный перевод: “Скончавшийся под пыткой автор и обманутый читатель – вот неизбежный итог претендующих на художественность переложений. Единственная цель и оправдание перевода – дать наиболее точные из возможных сведения, а для этого годен лишь буквальный перевод, причем с комментарием”. А дальнейшее, полагал он, дело читателя.
* * *
Ты, верно, заметил, что последнее слово возникает здесь на манер припева, и, разумеется, не случайно. Я не хочу сказать, что мы с тобой трудимся исключительно ради удовольствия читателей. Трудимся мы, как тому и быть надлежит, ради удовольствия собственного. Пишем для себя, печатаем – теперь уж точно не для денег, потому что какие же это деньги? Прежнее миновало. Но и пиша (или пишучи?) для себя, все равно ведь помышляешь о том, кто это прочтет и что он затем про тебя скажет. Тот же Набоков говорил, правда, что у всякого настоящего писателя есть только один настоящий читатель – тот, которого он каждое утро видит в зеркале во время бритья. И все-таки хочется иногда повстречаться еще хотя бы с одним, благожелательным, осведомленным, не лишенным чувства юмора и вообще почти таким же умным, как ты сам, но не более того, более – это было бы не совсем для тебя удобно. Какое-то его отставание от тебя остается все же необходимым для подержания в тебе хорошего самочувствия. Обратившаяся в подобие мании потребность “увидеть своего читателя” заставляет нас присматриваться в вагоне метро к читающим людям – что они там читают? Уж не меня ли, Боже мой? Все ближе, ближе, сердце бьется, но мимо, мимо... ну, и так далее.
Я своего читателя однажды видел и имел даже возможность потрогать. Лет пять назад, лишившись последних средств к существованию, я ударился во все тяжкие и перевел для “Радуги” дамский роман. Какие-такие средства к существованию мне это доставило – тема особая, которой нам лучше не касаться. Ну, перевел и перевел. Той порой упомянутые средства подоспели сами собой, и я поехал с семейством в Петербург. И вот, в электричке, везшей нас в Выборг, я, стоя в проходе, привычно уткнулся глазами в книжечку, которую читала сидевшая на скамье подо мною женщина. Знакомые какие-то слова – ну да, конечно! Я пригляделся к читательнице. Лет сорока-пятидесяти, не обласканная жизнью, едущая, судя по сумкам, на дачу. Так сбылась моя мечта.
И уж кстати о дамском романе. Как всякая паралитература, он, разумеется, ужасен. Переводя его, начинаешь на третьей, примерно, странице ненавидеть автора, себя, страну, планету, Кирилла, Мефодия и Шекспира. Однако за гуж ты уже взялся, значит, тяни дальше – читатель ждет. Я, впрочем, и тогда думал, и ныне думаю, что и из дамского романа можно попытаться соорудить нечто, не лишенное интереса. Ведь что он, в сущности, такое? Непременная героиня – женщина, у которой не осталось надежд. В моем случае, это была мать-одиночка с шестнадцати лет, теперь ей под сорок, преподающая в школе, и с того, первого раза – ни-ни, ни с одним мужчиной. И вдруг откуда ни возьмись появляется итальянский граф, красавец собой, и с ходу начинает ее домогаться. Он ее, конечно, безумно полюбил с первого взгляда, когда она в одном пеньюаре... ну, неважно. Но она не верит ему, нет, не верит. Что ему провинциальная простушка? Он и годами моложе и вообще магнат. То есть, она его любит. Но боится своего чувства. Тут происходят разные коллизии. То приедет он к ней весь раненый шпагой, то увлечет в ту половину Италии, которой уже владеет, и заодно овладеет нашей героиней, а она, вся взволнованная, убежит от него, и он впадет в такое отчаяние, что перестанет даже бриться. Много всякого происходит. Но кончается все счастливым, безоблачным браком. Выходит, надежда-то есть всегда.
Так вот, если взять эту чушь, и заменить в диалогах все отрицательные предложения на утвердительные и наоборот, глядишь и получится неплохой абсурдистский роман с глубокой психологией. Другое дело, что на автора, который все еще жив, такой пиратский набег невозможен.
* * *
“Пиратский набег” – это у меня такая стилистическая связка. Не так давно один почтеннейший авторитет по части Набокова обронил, говоря, кажется, о Б. Носике, такие слова: “один из пиратских переводчиков”. Я, помнится, позабавился тогда, составляя гегелевские триады вроде “пиратский переводчик – пиратский переплетчик – пиратский читатель” и далее “пиратский читатель – пиратский издатель – квартальный надзиратель”, с явлением которого словесность прекращает течение свое. Но тут любопытно другое – любопытно как человека с головой выдает неверно выбранное слово. Вроде бы говорит человек умно, дельно и благородно, но поскольку он издавна раздражен пиратскими изданиями Набокова в нашей стране (хоть по ее законам никакие они не пиратские), то стоит ему немного расслабиться, как получается у него совершенная несусветица да еще и окрашенная в неприятно тоталитарные тона. Потому что перевод ну никакой в себе уголовщины не содержит и содержать не может, если, конечно, делается он из любви к переводимому автору. Да, верно, в то время, когда сам я затеял переводить Набокова, за такие дела, без спросу творимые, можно было и срок схлопотать. Но если тогда я обязан был спрашивать разрешения у носителей коллективного разума, то теперь, выходит, за ним следует обращаться к совершенно мне незнакомому дяденьке? И что тогда, спрашивается, изменилось?
