Сергей Ильин
Моя жизнь с Набоковым
Сегодня, 18.XII.1998
Сегодня,
18.XII.1998 года, мне исполнилось пятьдесят лет. Пожалуй, можно подвести
кое-какие итоги. Не окончательные, надеюсь.
Далее
коротко изложена история человека (моя), жизнь которого неуследимыми шагами
меняется, и, как в конечном счете оказывается, изменяется кардинально,
вследствие случайной встречи с великим писателем, а точнее сказать, с его
сочинениями. Случайной или не случайной — это вопрос личной оценки
происшедшего. Человек, настроенный более или менее мистически, а такие имеются
среди моих знакомых, сказал бы — да уже и сказал, и не раз, — что тут сыграло
роль некое предопределение. Я же предпочитаю использовать слово
“предрасположенность”.
То, что
я расскажу, может оказаться не всегда верным в деталях, потому как не все же
можно запомнить в точности, что-то со временем смазывается, что-то приобретает
черты романические, но, думаю, рассказанное будет в основном правдивым.
И вот
еще что. С самого начала я должен был решить для себя — называть ли мне все
имена подряд или не называть никаких, что неудобно технически, или одни
назвать, а другие оставить втуне. Я решил так: людей, к которым у меня есть
претензии, а их подавляющее меньшинство, я называть не стану, а прочих — отчего
же? Люди хорошие, и лишний раз помянуть их будет приятно.
То же,
примерно, и с датами. Последовательность событий я худо-бедно помню, а вот
даты — очень приблизительно. Так что, если в чем совру, прошу у всех
прощения.
Имя: Набоков
Когда я
его услышал впервые, сказать теперь трудно. В памяти застряли два
обстоятельства — какое из них шло первым, не помню, так что последующая
нумерация чисто условна.
Первое.
В 70-е годы обыденное чтение наше в значительной степени состояло из фантастики
и детективов. Приметную роль играли в его потоке приятно увесистые тома,
выходившие, кажется, в издательстве “Прогресс”, в серии “Современный зарубежный
детектив” или что-то в этом роде. Так вот, в одном из томов, а именно в
“Современном румынском детективе”, напечатан был роман, в коем расследовалось
убийство некоего господина свободной профессии, адвоката, что ли, совершенное
на его же собственной “вилле”. Следователь, исчерпывающая характеристика
которого содержится в одной из песен Высоцкого — “чекист, майор разведки и
прекрасный семьянин”, пришедши на место преступления, обнаруживает на столе в
гостиной “Опасные связи” и “Лолиту”. Последнюю он брезгливо перелистывает. Дело
ясное — здесь развращали девиц, малолетних и не очень. Кажется, фамилия автора
второго из сомнительных сочинений не называлась, но мне она к тому времени была
уже известна. (Детектив этот запомнился еще тем, что следователь, затребовав
справку о рядовой бухарестской домашней хозяйке, через десять минут получал из
архива ее личное дело листов в семьсот.)
Второе.
В родном моем Саратове имелся один-единственный букинистический магазин, вокруг
которого толклись лица еще одной свободной профессии — книжные жучки. Никакого
самиздата там, во всяком случае на виду, в заводе не было, но уже после того,
как я в 70-м году укатил студентом четвертого курса физического факультета
завершать высшее образование в Дубну, случилась в Саратове громкая история —
местные майоры разведки изловили на этом пятачке трех-четырех лиходеев,
торговавших из-под полы все той же соблазнительной книжонкой, несколько
экземпляров которой означенные безобразники откопировали в нашей
университетской библиотеке. (О библиотеке стоит сказать особо. Посвятим ей
следующую главу.) Самая главная из двух саратовских газет, “Коммунист”,
разразилась по этому поводу статьей, а вернее, тем, что на журналистском
жаргоне носило, а может, и поныне носит пыточное название “подвал” — нечто в
жанре “К позорному столбу”. Года три-четыре негодяи, конечно, получили.
Так что
имя Набокова стояло у меня в сознании в одном ряду с запретными, известными мне
лишь по разговорам родителей да по сварливым статьям “Литературной газеты”
именами Живаго и Солженицына. Надо сказать, что человеком я к тому времени был
уже довольно начитанным — в мере, в какой оная начитанность допускалась властями
предержащими, — но при этом безнадежно советским. Не думаю, что формула
“Пастернака я не знаю, но одобрить не могу” была мне стихийно близка, однако и
претензий никаких я к советской власти не имел, напротив, одобрял всемерно. Не
одобряя одновременно Сахарова (так у него же просто-напросто комплекс
Оппенгеймера) и Дубчека (какая такая свобода? разве можно жить в обществе и
быть от него свободным?). Помнится, первый в моей жизни культурный шок
идеологического характера я испытал уже много позже, году в 76-м, когда,
порывшись в каталоге абонемента Библиотеки иностранной литературы, что на
Ульяновской, и не обнаружив там ни единого интересовавшего меня автора либо
названия, услышал от знакомой девушки, работавшей в этой библиотеке да,
собственно, меня туда и приведшей, что процентов, кажется, семьдесят, не то
девяносто поступающих к ним книг уходит в закрытый фонд. Ясно помню ноябрьский
вечер, газовые фонари на Солянке, по которой я, едва ли не глотая слезы, топал
в сторону ЦК КПСС и матерно ругал неведомо кого: “Суки, они мне еще будут
указывать, чего я могу читать, а чего не могу!”
