Моя жизнь с Набоковым - [4]

Все это время я, так или этак, а писал диссертацию — занятие, быстро мне надоевшее. Если бы не мой институтский начальник, я бы наверняка эту тягомотину забросил, благо, понимал уже, что ученого из меня не получится. Но начальник, Александр Михайлович, дай ему Бог здоровья в теперешних его Соединенных Штатах, неуклонно внушал мне, что на 90 рублей зарплаты минус алименты долго не прокукуешь, и таки сотворил из меня кандидата теоретических наук, закрепив попутно привычку к сидению за письменным столом. В итоге, как раз к явлению “Пнина” в моем повседневном распорядке образовался некий пробел — кандидатом наук я уже стал, привычка водить пером по бумаге осталась, а применить ее было не к чему.

“Пнин” произвел на меня впечатление сокрушительное. Это был новый Набоков — теплый, нежный, влюбленный в своего героя. С большинством прочих он, как мне тогда представлялось, обходился довольно безжалостно. (“Подвига” я в то время “не любил”, то есть ничего в нем не понял. Сейчас-то это мой любимый роман. Есть у меня личное определение: “формообразующая книга”. То есть такая, дочитав которую смутно ощущаешь, что ты уж не тот. “Уже не девушкой ушла из этого угла”, как пела переведенная Пастернаком Офелия. “Подвиг” — из них, хотя действие его сказалось на мне в “дальнем поле”, если прибегнуть к терминологии прежней моей профессии.)

Да, так вот, “Пнин”. Русского Набокова мы с Ленкой проходили вместе, по-английски же она не читала, и я, естественно, попытался как-то передать ей новые мои впечатления. Затея была, разумеется, глупая. Попробуйте-ка пересказать своими словами хоть “Домик в Коломне”. “Ну хорошо, — сказал я после третьей попытки, — давай я его переведу, и ты сама увидишь”.

Картина, стало быть, получилась такая. Часам к восьми вечера, вернувшись из ВНИИОФИ (здание этого института и поныне нависает над Востряковским кладбищем, а мы тогда жили в Перово — конец неблизкий, если кто не знает, ездить на работу и обратно приходилось электричкой, в которой мне однажды раздавили ребро), я, вооружась словарем Мюллера, единственным тогда моим орудием, переводил, испытывая незнаемое до той поры упоение, две-три-четыре страницы и, как это ни удивительно, к концу 83-го года перевел роман целиком. Результат, сколько я теперь понимаю, получился ужасным. “Или разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц”. Друг Юрка отозвался о нем так: “Нет, хорошо, но Ильина тут больше, чем Набокова”. И все же, все же. Присутствовал в этом переводе некий “щенячий”, по Ленкиному выражению, восторг перед автором и перед текстом, искупавший хотя бы отчасти несовершенства сотворенного мной. И это был первый шаг по дороге длиною в тысячу ли, в конце концов приведшей меня в “пиратские переводчики” — формула совсем уж недавно предложенная для применения ко мне подобным одним известным заграничным жителем (“пиратский переводчик — пиратский переплетчик — пиратский издатель — квартальный надзиратель”, такую гегелевскую триаду с отращенным ею впрок диалектическим хвостиком набормотал я себе в утешение), — в автора “контрабандных переводов”, как выразился другой, тоже давно уже заграничный житель, известный несколько менее. Этот, сдается, и вовсе забыл русский и прочие языки, в которых контрабандой именуется нечто, незаконно ввозимое через границу вовнутрь страны.

Впрочем, дальнейшее развитие событий от меня, как я теперь понимаю, уже не зависело.

Дальнейшее

Дальнейшее понятно. Перевод нашел двух-трех-четырех читателей. А вслед за тем и награда, как в то время любили писать газеты, нашла героя. Понемногу ко мне стали стекаться английские тексты Набокова. Их приносили друзья, прочитавшие первый, потом второй, потом третий перевод. Происходили они — книги, не друзья — из самых разных источников. Скажем, учился в МГУ иранский или алжирский студент, то ли физик, то ли математик. Поскольку книги научного содержания были тогда в нашей стране удивительно дешевы, он собирал их, обменивая на привозимый из-за бугра ходовой книжный товар. От него я получил через общего знакомого “Bend Sinister” и “Nabokov’s Dozen”, отдав взамен три или четыре тома “Таблиц трансцендентных функций”. “The Real Life of Sebastian Knight” сыскался на полке у друзей моего друга. “Pale Fire” достался от человека с биофака МГУ, который неожиданно для себя оказался сыном американского подданного и, следовательно, американским гражданином, и радостно отваливал в США. “Аду” я получил (с увещеванием ни в коем случае ее не переводить) от одного меломана неправильной сексуальной ориентации. Откуда взялся “Look at the Harlequins!”, теперь уж и не упомню. “Transparent Things” подарила мне дачная подружка жены, перебравшаяся в Канаду, но летом как ни в чем не бывало выезжавшая оттуда на подмосковную дачу.

Сказавши “а”, надлежало произнести и прочие буквы. И я, переведя для разминки сборник рассказов “Дюжина Набокова” (отвратительно, кстати сказать, переведя), взялся за “Bend Sinister”. Теперь у меня уже был фразеологический словарь, а Лялька дала мне на подержание двухтомный словарь Гальперина с дарственной надписью автора — ей, Ляльке, конечно, а не мне. За “Под знаком незаконнорожденных” последовал “Себастьян Найт”, поначалу показавшийся мне слишком сухим, но потом отчего-то начавший звучать в душе подобием тихого напева. Переводя его, я еще занимался понемногу поэмой из “Бледного пламени”. Это, впрочем, отдельная история, требующая и отдельной главы. Но сначала следует рассказать о творческом кризисе и еще кое о чем.