Поролон и глина - [23]

В оцепенении мыслей и чувств он наблюдал за ними и по их движениям узнавал процедуры, изложенные в "устройстве мира". Он наблюдал и наблюдал, не в состоянии оторваться. Колонна посреди зала из белой стала серой, стеллажи у дальней стены потеряли пестроту, границы между плитками на полу стерлись. Мимо прошел человек с серой гладкой корзинкой... Он был полупрозрачен! Стало жутко находиться здесь, жутко, потому что непонятно, что происходило. Элабинт подумал о просторе улицы и в следующий миг перед ним уже расстилался широкий проспект. Люди скользили по тротуарам волнами зыби: контуры их проницаемых тел создавали видимость, будто колеблются стены домов, успевшие почернеть и стать гладкими . Несущиеся по дороге машины сохраняли четкость контуров, но стали будто стеклянными. Только в моторных отсеках множество изгибов и плоскостей, накладываясь, создавали для взгляда непрозрачное препятствие. Машины, стоявшие по обочине, были двух видов. Одни оплавленные, стекла и двери неразличимы, колеса прилипли к кузову. Эти были твердые для взгляда, непроницаемые, черные. Другие, нисколько не потерявшие формы, были призрачными. Присмотревшись, он увидел, прямоугольный зад призрачной машины, выдвигающийся из бесформенного монолита черной и непрозрачной. Минута, и прозрачная машина унеслась, а черный бугор продолжал сплавляться в единое целое с асфальтом улицы.

В вихре новых впечатлений Элабин забыл о распаде, а теперь вынужден был вспомнить. Неужели все по-настоящему движущееся пропадет, и он останется наедине с миром, единственное движение которого — движение распада? В надежде оттянуть приход тягостной скуки, он гонялся за тающими машинами и людьми по чернеющим улицам. Наконец не за кем стало гоняться, и гнетущее одиночество утвердилось в нем. Он вернулся к писцам, к их сумрачным, сливающимся с тьмой мира силуэтам, трясущимся и тонким: шубы уже истлели на них. Теперь он наблюдал новый контраст: тетради и книги, пылающие четкостью форм в их дымчатых руках среди мертвой глины. Но близость гончаров нисколько не ослабляла чувства покинутости. И он понял вдруг природу того тяжелого беспокойства, которое для гончаров неизбывно сопровождало каждую фазу распада. Телу, страдающему от холода, и вони, искажающему чистые впечатления, это казалось беспокойством, на самом же деле это было одиночество, причем не одиночество одного человека, а одиночество целого мира — оторванность от материнского мира, от ключа, из которого истек он. Одиночество одной световой волны, удаляющейся от пульсирующего источника и рассеивающейся, частичка за частичкой, во враждебной тьме небытия.

Настала минута, когда гончары уже не в силах были удерживать форму даже в одной книге и одной лампочке. Книга серела, потом на мгновение страницы вновь становились белыми — короткий успех лепящих — и затем темнели еще стремительнее. Края ее повисли с краев ладоней резиново, но вдруг обложка вздрогнула, и к ней на миг вернулась твердость. В следующий миг головы лепящих прекратили мерно раскачиваться, и тотчас книга черной смолой потекла сквозь пальцы книжника, тая, испаряясь бездымно, так что лишь маленький комок достиг пола, чтобы моментально слиться с ним. Лепившие встали тяжело и, покачиваясь, пошли к выходу. Финальная встреча писцов с книжниками, вспомнил Элабинт. В черноте и безобразии улицы было трудно различить силуэты гончаров, и на время он даже совсем потерял их. Гончары вернулись в свою нору, ставшую намного теснее и продолжающую сжиматься, попадали кто где и замерли. Когда он был с ними, когда сам так падал и замирал, его ободряло предчувствие облегчения — момента, когда наступит беспамятство. И сейчас по привычке он ободрился. Но ничего не менялось в его чувствах, хотя всю пустоту залило уже тягучим и черным, и гончаров стало совсем не различить. И были ли они еще вообще, не растворились ли они в глине?

Он подумал, что гончары вот-вот перейдут не в беспамятство, а в то состояние, в каком пребывает он. Они только думают, что это состояние небытия. Не подозревая, что могут двигаться произвольно, и видя вокруг только черноту, они принимают черноту за небытие. Они переходят в состояние свободы от тела слишком поздно. Вчера он освободился раньше, чем обычно делают гончары, и многое понял, чего им не суждено понять никогда. Но все же поздно. В результате, он не увидел вчера материнский мир, тот уже перестал быть виден сквозь ткань распада. В результате, он не догадался, что может двигаться. В результате, он принял чувство мировой покинутости за скуку. Сегодня он освободился от тела раньше, чем вчера, и увидел много. Но все же он избавился от тела не сразу после пика цикла, так что, возможно, он пропустил еще что-то важное. Завтра он обязательно заснет сразу после пика!

Не желая больше находиться среди черноты, он мгновенно взлетел в высь, над городом и наслаждался простором, пусть черным, но все же простором. Но небо с каждой минутой опускалось к земле, и скоро уже прижимало его к вершинам гладких холмов, бывших еще недавно домами.

И тогда — тогда он пронзил небо насквозь, и оказалось, что это лишь слой, подвешенный в небе, а настоящее небо выше, оно безбрежно, и усеяно бесчисленными белыми огоньками, смягчающими грызущее душу одиночество. Здесь же он увидел Солнце. Вначале он принял за Солнце другое светило, бледное, задумчивое. В конце концов, только таким, холодным, видел он Солнце в просветах облаков с земли. Это светило было заманчиво близко, он полетел ему навстречу, но, поднявшись выше, увидел краешек дневного — жарко пылающего Солнца на горизонте, и устремился к нему. Оказалось, оно сияет неугасимо, а день и ночь есть лишь там, внизу. Чтобы не потерять благодатного света, в лучах которого очевидно невозможен никакой распад, нужно просто не отставать от него в его круговом движении вокруг мира внизу. И вместе со вторым, холодным, солнцем, он следовал за ним, и видел, как серая дымка внизу сменяется черным покрывалом там, куда бог мира перестает светить.