Поролон и глина - [21]

Элабинт проснулся. Над ним было свинцовое небо, он уперся руками в еще мягкий, еще ноздреватый материал. Он огляделся. Крыша еще шла волнами в половину человеческого роста, но была уже довольно ровная. Столб башни доходил уже, наверное, до половины ее максимальной высоты. Он смутно помнил, что с ним что-то было вчера странное в конце цикла, будто он бодрствовал дольше обычного и чувствовал себя лучше. Ближе к пику цикла в его памяти зашевелились смутные видения, в которых он видел страшно перекошенный, невозможный мир, в центре которого находилось его собственное, искаженное до неузнаваемости тело.

Чувствовал он себя очень бодрым, а когда лепил баллончики с краской, показалось, что слепил их быстрее обычного и более яркими. После пика он смотрел на город лишь столько, сколько самые парапет крыши его дома сохранялся неизменным на вид. Уловив первый же признак распада, Элабинт ушел на ровную площадку в глубине крыши и лег на спину. Небо вскоре начало качаться: оно то приближалось, то взмывало ввысь, иногда почти сливалось с ним и светлело слегка, потом снова темнело и отдалялось. Беспокойство распада, начинавшее шевелиться в душе, вскоре притупилось. Поток мыслей почти замер. Кажется, он забылся, и вдруг очнулся, увидел мир скошенных параллелепипедов вокруг, в середине которого находилось тонкое длинное тело с грязным песочного цвета столбом над плечами. И он вспомнил, что с ним было в конце прошлого цикла, мысли и впечатления, темнеющий мир и постепенно нарастающую вялость скуки. Он подумал, не знаками буква, складывающимися слова, а как-то иначе, не визуально, подумал: вот оно какое, беспамятство предателей, вот чего избегали гончары, теперь я знаю, что предатели есть, по крайней мере один есть, я, и теперь я знаю, чем в действительности предатель отличается от гончара, он видит намного больше.

Возможно, он бы вновь провисел в одной точке пространства до конца цикла, не догадавшись о способности скользить в пространстве. Но вдруг рядом возникло движение — серое, веретенообразное, существо на четырех лапах и с длинным шнуром позади вынырнуло из какой-то щели и пронеслось по площадке. В своем отшельничестве, в мертвом городе, Элабинт настолько отвык от движения, которое не порождается им самим, что в ужасе отскочил. Отлетел как мячик. Отлетел так далеко, что обнаружил себя между домами. Улица под ним кишела движением. Испугавшись еще больше, он взлетел к самому небу, точнее переместился почти мгновенно, однако доля мига состояла из серии вспышек, когда мир вокруг исчезал и возникал вновь из черноты, странно смазанный.

Теперь город расстилался под ним, на него смотрели сотни домовых крыш. Он тянулся во все стороны насколько хватало взгляда, дома казались коробками ластиков в убежище писцов. Улицы — узкие, как карандаши, и по ним текут медленные струйки автомобилей-крупинок. Шок прошел, сменившись любопытством, и не успело оно оформиться в мысль: "надо вернуться вниз и рассмотреть получше", как он уже был внизу, между стенами домов, а в памяти стремительно таял шлейф от пробившей молнии тысячи вспышек, чередований наполненности и пустоты мира.

Поток машин — больших и разноцветных, несся под ним с умопомрачительной скоростью. По бокам улицы сновали — десятки, сотни людей! Он немного пришел в себя, и понял, что перемещения не происходят с ним, а вызываются его волей. Решил опуститься еще ниже, чтобы лучше рассмотреть людей, но сначала приблизился к стене дома, чтобы не опуститься в поток машин. Своей стремительностью они пугали, он не привык к такой быстроте. Столкновение с ними, казалось ему, приведет к чему-то страшному. Не рассчитав размаха, он прорезал дом по диагонали, сверху вниз, пролетев сквозь стены и помещения, и вылетел на другой улице, в гущу прохожих.

Они были уродливые, эти люди, такие, как их описывали книжники. Его всего наполнила мерзость, сама сущность мерзости, когда одна такая голова прошла сквозь точку, из которой он смотрел на мир. Голова была овальная, с углублениями и буграми, волосяная сверху, как внешняя поверхность шубы. Он поднялся выше, и увидел в окне чудовищную сцену: человек, все покровы которого были такие, как на ладонях — бежевые и гладкие. Ноги и руки были жутко тонкие и как обтянутые, в местах сгибов на них были гадкие наросты. Внешние покровы, которые никто из гончаров не только не мог, но даже не решался содрать с себя, лежали разноцветной кучей рядом с человеком. На стыках ног и рук с телом росли волосы. Человек откинул одеяло с кровати, лег, накрылся, отвернулся к стене и замер.

Внимание его перетекло на человека, и сферическое зрение, кажется, стало ненадолго туннельным. В помещении за окном больше ничего не происходило, и внимание снова рассеялось, приобретя форму шара, нет, плафона, поскольку оно все было обращено на улицу внизу, и на небо ничего не оставалось.

Внимание притянули к себе темные следы на одной из стен. Темные настолько, что будто заваливались сами в себя, в результате чего существовали и не существовали одновременно. При этом черными они не были, черный слишком реальный, потому что это цвет. Разводы цвета не имели, они были просто инобытием. Он сам не заметил, как оказался напротив этих разводов. Серия разводов сложилась в слова: "Нет никаких предателей". Пучок внимания прокатился по сферы обзора, сканируя пространство в поисках двери в магазин красок. Но прежде, чем найти ее, остановился на баллончиках из-под краски, разбросанных по тротуару. Они бросались в глаза, но не пылающей яркостью на фоне смутных форм, нет! Это были ошметки недвижимой тусклоты, неряшливо врезанные в пеструю живую действительность, будто разрывы на листе бумаги с картинкой, случайные чернильные брызги на поздравительной открытке. Ступни торопливых прохожих то и дело пролетали сквозь один или другой, не сообщая им движения и не затеняясь тусклотой.