Поролон и глина - [20]

Не с первого дня здесь он стал забираться на крышу. Поначалу он встречал пик посреди улицы, а когда нарастал распад, уходил в магазин красок, разливал лужу лимонно-желтой краски и медитировал над ней, сохраняя абсолютность цвета столько, сколько хватало сил сопротивляться распаду.

Но с первого же дня, когда он выбрался на крышу, он вынужден был изменить привычке прятаться от распада в нору, волочившейся еще от жизни с другими гончарами (себя он считал гончаром, не предателем). Изменив ей один раз, он больше никогда к ней не возвращался.

Когда пик миновал, Элабинт сел на край крыши и любовался городом, пока тот не оплавился до уродства. Далеко расположенные предметы коверкались распадом как будто не так быстро, чем лежащие рядом. Когда здания начали подтаивать, линии крыш поплыли волнами, окна стали отекать, он перевел взгляд на башню — уже скрытую частично вязкой небесной мутью и темную в голоде по солнечным лучам, но все еще стройную, гордую. Он поставил руки по бокам от глаз так, чтобы не видеть ничего, кроме башни. Самообман немного заглушил тревогу в сердце. В какие-то моменты, ему казалось, он перетекал из созерцания в транс лепки — приближался к башне, видел ее со всех сторон и слегка подлатывал ее, самую малость, потому что башня была так велика, что сил на ее поддержание не хватило бы у всех гончаров, собранных вместе. Лишь когда утолщение башни набрякло и стало медленно сползать вниз, когда трупная вонь и холод распада стали невыносимы, — лишь тогда Элабинт решил вернуться в магазин красок. Но дом оплавился настолько, что внутренние ходы в нем слиплись. Элабинт пожалел, что швырнул вниз все баллончики. Он отчаянно перебирал варианты, чем занять себя. Мысль о том, что можно просто уснуть, была для него еще невозможной. Но другая мысль, ее предтеча, вдруг ясно высветилась в его голове! Чем хорошо высокое место? Тем, что глядя с него вверх, можно не видеть никаких других предметов!

Он нашел ровную площадку на крыше, лег навзничь и уставился в небо. Оно было монотонно серым, совершенно ровным и одинаковой густоты в каждой точке. Глядя на него, не почувствуешь всей силы проклятого распада. Если лечь на улице, в поле обзора попадется, по крайней мере, оплавок дома, и этого будет достаточно, чтобы все испортить. Но если дома находятся под тобой, проблем нет! Лишь тон серого, все более темный, будет свидетельством, но он сменяется так постепенно, что можно как бы не замечать его. Остаются лишь вонь, холод и пронизывающий ветер, дующий сразу со всех сторон и даже, кажется, снаружи и изнутри. Но три компонента — это все-таки не четыре.

Глядя в небо, Элабинт переходил время от времени в состояние лепки, но это было странное состояние лепки. Он будто бы лепил само небо, но будто бы и не лепил ничего. Кажется, что серая дымка становится светлее под действием лепки, потом кажется, что она всегда такой была, потом снова кажется, что она светлеет, потом опять вдруг видится не пятачок дымки, а все небо, слегка потемневшее, потом снова лишь маленький кусочек дымки со всех сторон, и воля лепит его, но не форму придает ему, а только цвет, и это повторяется снова и снова и снова. Постепенно Элабинт провалился в незнакомое ему ранее состояние. В какой-то момент дымка рассеялась, и он увидел уродливое и грязное, неподвижно лежащее на крыше тело, с пористой песочного цвета головой, обмотанной почерневшим эластичным бинтом. Недоумение о том, кто это, оказалось заглушено другим недоумением: где лежит это тело, перед ним, над ним или под ним? Тело было как у гончаров, только страшно скошенное и вытянутое. Вначале он подумал, что это его особенность, потом заметил предметы на крыше, которые, как он помнил, были почти круглыми каплями, виделись теперь эллиптическими. Одновременно с поверхностью крыши и телом он видел оплавленные дома города — со всех сторон от себя, и все будто вытянутые, более тонкие и высокие и наклоненные в его сторону. Но это не все, ведь одновременно с домами он видел еще все небо сразу, чудовищно огромное, круглое, смыкающееся с крышами домов, так что получался купол, опирающийся на город. Элабинт стал понимать, что видит сразу на триста шестьдесят градусов во всех плоскостях. Пытался придумать, как такое возможно, ведь глаза не могут видеть сквозь виски и затылок. Тогда он обнаружил, что у него нет тела: ему нечем шевелить, он был точкой в пространстве, способной наблюдать. И он понял, что перед ним лежит его собственное тело.

Так он висел, избавленный почти от всей тяжелой тревоги, от вони и холода и наблюдал, как крыша здания под ним прогибается внутрь. Ему было немного страшно за тело, но больше было отчужденного любопытства. Он не ассоциировал себя с телом. Небо все быстрее чернело, дома города прижимались к земле, сливались, обращались в черные холмы. Башня стекла вниз, только толстый волнистый столб слегка возвышался над холмами вокруг. Дом под ним поглотил тело, залил его черным битумом. Чувство тревоги, такое привычное, не росло с нарастанием распада. Оно проходило, как отогревается замерзшая рука. На его место пришла скука. Все вокруг стало черно и однообразно, отличить землю от неба становилось все сложнее. Привычных мыслей думать не получалось, потому что графические символы были ему недоступны. Не то что недоступны, даже, а настолько неинтересны, что как будто недоступны. Постепенно скука перешла в ничто, он забылся.