Порог - [5]

Естественно, сложившемуся художнику трудно принять такую идею. Забыв о пройденных ими периодах, стадиях развития, наконец, просто об отличии одного художника от другого, многие рассматривают картину как отдельное открытие, как частный случай, и в общем-то, так оно и есть, но почему тогда частные случаи одного художника отличаются от частных случаев другого художника? Наверное, бывают частные случаи одного порядка и частные случаи другого порядка.

Однако известная косность существует в любой среде. Интуитивизм покрывал творчество романтическим флером, придавал ему таинственность, превращая художника в какое-то особое существо. Художник действительно особое существо, и в начале любого творчества, конечно же, лежит интуиция, но братец любил повторять, цитируя не помню кого: «Господь не станет тратиться на чудо там, где достаточно на грош здравого смысла». Темперирование цвета, в пента­хромной системе или в какой-нибудь другой, отнюдь не создание канона, а классификация, порядок, облегчающий поиск цветового решения.

Повторяю, сам автор системы обладал исключительным чувством цвета, но наряду с блестящим дарованием живописца еще и пронзительным аналитиче­ским умом, и это заставляло его каждый раз исследовать им же созданное.

В это время Юру сильно угнетала темнота его подвальной мастерской. Позже, когда он разработал свою цветовую систему, освещение уже не было так важно для его живописи  — теперь он мог писать в любых условиях. Он просто выбирал гамму и на цветовом теле  — его изобретение  — тут же определял нужные ему цвета. Да, теперь он мог писать при любом свете. Но как раз в это время ему наконец повезло найти и арендовать другую мастерскую. Там же, на Василь­евском острове, на Среднем проспекте, напротив Соловьевского переулка. Он теперь, да и тогда уже именовался улицей Репина, но мы называли его прежним именем. Не из какого-нибудь принципа или предубеждения против «главного» художника России, а просто по старинке, да еще за то, что и произведенный в улицу, он сохранял простецкие привычки и повадки переулка. В мансарду было высоко подниматься, но в этом были и свои преимущества. Например, сократилось количество бездельников, так любивших болтаться по мастерским и чесать языками. Этих знакомых появилось бесчисленное множество после первых двух выставок. В новую же мастерскую приходили или по делу, или уж очень близкие друзья, для которых семь верст не околица.

Вообще-то, братец был достаточно жестким человеком, чтобы вежливо, но категорично отказать непрошеным гостям, иногда даже в довольно скользких ситуациях. Так однажды  — это было еще в старой мастерской во время подготовки выставки в ДК им. Газа, и активность функционеров КГБ среди художников становилась просто лихорадочной  — к Юре пришли двое: фамилия одного из них была, по его версии, Веселов, а другой не представился. После не слишком долгой беседы, склонявшейся к тому, чтобы выяснить, кто из художников претендует или просто способен на лидерство, хотя наверняка они это уже и так знали, и не выяснив ничего, кроме того, что Юру этот вопрос не интересует, они стали прощаться. Напоследок Веселов спросил Юру, можно ли им иногда заходить к нему.

— Вам все можно, — ответил брат, — а мне нежелательно.

— Вас поняли, — с какой-то радостно-вежливой интонацией ответил Веселов.

Конечно, для КГБ, как и для друга, семь верст не околица, однако, сколько я помню, гэбист посетил новую мастерскую только один раз. Это был молоденький гэбист, наверное, лейтенантик комсомольского призыва, неумелый настолько, что в разговоре два раза назвал Юру моим именем, а Юра его не поправлял. Он тоже порывался ходить к Юре в гости, но братец его так же вежливо и категорично, как Веселова, остановил. А что касается друзей и других посетителей, желающих посмотреть картины, то для этих встреч Юра назначил специальный день  — четверг.

«Дома любят бездомных», — сказал французский писатель Франсуа Нурисье. Юра, всю жизнь скитавшийся по случайным комнатам и мастерским, в общем-то, никогда не имевший своего угла, везде и всегда, где бы он только ни появлялся, в ту же минуту с настойчивостью паука начинал «оплетать это место своей паутиной»: строить, выгораживать, красить, оклеивать, делать на лампочки абажуры, — так что это место уже через пару недель невозможно было представить другим. И в подвале, куда с улицы днем все время заглядывали зеваки, где летом на стенах проступала плесень, а крысы ели Шекспира, даже там. И я представляю себе (да что там представляю  — видел, участвовал) Юрин подъем. С каким рвением мы взялись за работу. Сколько денег из скромных Юриных средств было вложено в перестройку бывшей коммунальной, хоть и всего двухкомнатной квартиры. А сколько энергии и труда.

Братец всегда все делал основательно, на века, и если бы ему сказали, что завтра землетрясение и все это будет разрушено, он бы все равно это строил. Я же говорю: Юра был паук. И как это несправедливо! Братец, больше всего в жизни любивший дом и домашний уют, всю жизнь мечтавший о собственном доме и более всех других достойный его, не имел даже угла, о котором мог бы сказать, что этот угол его.