Порог - [7]

Я уверен, Фрэнсис Бэкон (художник) не задумывался над тем, что он, подобно Тернеру и Гейнсборо, принадлежит английской культуре, и было бы странно представить его подходящим к мольберту с горделивой мыслью обогатить английскую живопись еще одной английской картиной, и так же нелепо было бы представить зрителя, собирающегося посетить выставку Бэкона с целью посмотреть картины соотечественника Тернера, Констебля, Гейнсборо  — мало ли у них соотечественников, в том числе и пишущих картины?

Художник имеет двойное гражданство: он безусловно принадлежит определенной национальной культурной традиции  — она присутствует, как акцент, — но он и гражданин мира  — ни одна страна не может притязать на него, есть разница между достоянием и собственностью. И он не появляется в русле культуры той или другой страны  — он прокладывает это русло.

Когда говорят о русском искусстве, здесь неизбежно упоминание таких художников, как Кандинский и Малевич, но, говоря о Кандинском или Малевиче вообще, разве очень педантичному патриоту придет в голову прибавлять к этим именам титул «русский художник». Дали, Кандинский, Ривера пришли в мир, не пользуясь покровительством испанского, русского или мексиканского искусства, напротив, каждый из них возбудил новый интерес к искусству своей страны, а национальность  — куда от нее денешься?

Незадолго до своего окончательного отъезда в Америку Юра, чтобы уладить какие-то последние свои дела в России  — кажется, это было связано с вывозом работ,  — должен был пойти в Управление культуры. Мы пошли вместе. На этот раз Юра прошел в другой кабинет  — не в тот, куда мы обычно ходили  — и через некоторое время появился оттуда вместе с какой-то незнакомой мне управленческой дамой, разговаривая с ней о Русском музее. Я особенно не прислушивался к их разговору, но мне показалось, что речь идет о приобретении музеем Юриных картин. Когда мы вышли из управления, я спросил Юру, верно ли я понял, что Русский музей хочет купить его работы. Юра сказал, что в Управлении культуры ему предложили это, но у него сейчас ничего подходящего здесь нет.

— Так напиши, — сказал я ему, — это же Русский музей.

Юра отмахнулся.

При большевиках перспектива попасть в постоянную экспозицию Русского музея была такой же нереальной, как воздвижение прижизненного памятника или полет на Марс. Об этом просто не думали, и потому нелепо было бы предположить у Юры какие-нибудь мстительные чувства по поводу запоздалого признания  — «Неблагодарное отечество, моих костей тебе не будет». Юра давно пользовался большим уважением в профессиональной среде, как у художников, так и искусствоведов, и прекрасно понимал, что если кто и виноват в том, что это предложение не поступило раньше, то уж во всяком случае не сотрудники музея. Нет, дело было все в том же: Юра отказывался быть самоваром, он не хотел ни ярлыка, ни скидки, ни рекомендательных писем  — хотел быть судим по самому строгому закону. А может быть, он боялся, что, получив «гражданство» в Русском музее, он тем самым будет заключен в рамки сугубо национальной культуры, станет «экзотическим» художником, что с ним, в конце концов, произойдет то же, что произошло с так любимым им Филоновым и чего удалось избежать Кандинскому и Малевичу.

Многие сказали бы, что Юра совершил тактическую ошибку, не оставив Русскому музею своих картин. Мне просто жаль, что он этого не сделал, а что до ошибок, то это выбор художника. Для обывателя любого уровня музейный художник всегда значит больше, чем художник вообще, даже если критика к последнему очень благосклонна. Государственный Русский музей  — учреждение в высшей степени престижное и, разумеется, высоко поднимает престиж помещенного туда художника, но именно этого мой брат и не хотел.

Когда советские чиновники наконец-то сообразили, какую выгоду, как материальную, так и идеологическую, может принести торговля интеллектуальным товаром, начались длительные переговоры, составлялись и подписывались документы  — вроде бы обычная советская волокита,  — но постепенно в ходе этого процесса в головах культурных начальников вызрела отчаянно смелая идея  — устроить в Москве всемирно знаменитый аукцион «Sotheby’s», и в 1989 году он открылся. Юра был единственным ленинградским художником, там представленным, и его работы были проданы. И в том же году в Нью-Йорке, в «Phyllis Kind Gallery» открылась его персональная выставка, привлекшая по нью-йорк­ским меркам весьма многочисленную публику. Ко всему этому  — несколько очень лестных публикаций в авторитетных изданиях в России, в Польше и в Америке, так что нельзя сказать, чтобы Юра приехал в Америку уж совсем «налегке». Но у Юры было свое отношение к авторитету.

Зритель идет в музей. В зале голландского искусства он с благоговением смотрит на картины знаменитого голландского художника Яна ван Гойена. Зритель узнает, что художник превосходно передает влажный воздух, а на второй картине передает его еще лучше. Однако зритель не видит этого  — он доверяет аннотациям и художнику, имя которого Ян ван Гойен.

Другой вариант. Зритель рассеянно бродит по залам музея и на одной из картин находит то, чему нет названия. Оно невидимо, неуловимо, как всякая функция, но именно оно его и привлекает. Зритель подходит к картине и узнает, что ее написал голландский мастер Ян ван Гойен. Потом он читает аннотацию и узнает из нее, что воздух на этой картине «еще более влажен, чем...». Не важно, согласен зритель с этим утверждением или нет, важно то, что к картине зрителя привлекло не имя художника и не его авторитет, а то, чему нет названия.