Пора услад - [5]

Я любовался ею, безоговорочно понимая, что Таня не была распутной женщиной. Впрочем, и слово «измена» совершенно не подходило в нашем случае. Напротив, нам обоим казалось, что другие люди и сама Судьба изменили нам, разводя порознь все прошлые годы… И ныне — так же неотвратимо разводя снова. Неизбежность нашего расставания в связи с возвращением Петра с детьми казалась, в общем, очевидной, и я все ждал, когда же возникнет первый признак отчуждения, первая скованность или сухость и, видимо, так сиротливо и безнадежно уныло застыл на стуле, что Таня удручающе мужественно и жизнерадостно обняла меня, словно хотела, чтобы я удостоверился, что жизнь продолжается. Но при этом все-таки повторила уже обговоренное:

— Я-то знаю Петю. Я-то знаю, что значу для него. Что для него наш дом и наша семья. Это он только с виду смирный и заторможенный, но в нем сто килограммов носорожьей ярости! Я ведь вроде как любила его и уж потому знаю. У него ничего нет, кроме…

— Носорожьего имущества! — тупо вставил я.

— Звучит, конечно, как в бульварной драме, но он способен на все. Сто процентов — что убьет меня. Слишком большое зло я ему причиню, не простит… Но еще больше боюсь за детей, за тебя.

— Верю.

— Но если ты только пожелаешь, я попытаюсь объясниться с ним. Что будет, то и будет, — очень серьезно и спокойно пообещала она.

— Я буду вас защищать, — так же тупо заметил я.

— Все равно — несчастья нам не избежать.

— Пусть будет, как ты хочешь…

— Ты же знаешь, чего я хочу!.. — Я увидел, что сквозь ее мужественную жизнерадостность готовы сверкнуть обжигающие слезы. Я понял, что возненавижу себя, если причиню ей боль хотя бы еще одним своим словом, и решил, что единственный путь — поддержать этот ее «мужественный» тон, облегчив ей расставание.

— Что ж, мы провели классический медовый месяц, — сказал я. — Этого времени у меня никто не отнимет, оно мое имущество. И не будем провоцировать несчастье…

Таня взглянула на меня с непонятным выражением, а потом вдруг поинтересовалась:

— Подумай, ведь ты тоже не смог бы сейчас бросить жену, да? Я знаю, что для нее ваша жизнь тоже значит очень много, может, все. В нашей компании всегда было известно, что у вас прекрасная, образцовая семья.

— Наверное, смог бы, — вырвалось у меня искреннее, но тут же я поспешил исправиться: — Ох нет, кажется, не смог бы…

И сразу Таня отлетела к зеркалу, но по одному ее блеснувшему сумасшедшинкой взгляду я прочел, что она поверила не второму, а первому, и это произвело в ее душе какое-то чрезвычайное действие, отгадать которое мне уже было не по силам. Больше мы почти не говорили, и я решил, что это и есть тот самый первый признак отчуждения.

— Пора, родной, — сказала Таня, и я вышел с ней из квартиры носорога, где бывал каждый день и почти каждую ночь, нагораживая своей жене одну ложь на другую и, как мне казалось, убедительно.

Я не видел ничего вокруг, словно на меня напала слепота, а в голове все прокручивались милые и глупые обстоятельства, из которых возник наш короткий роман.

В эти обстоятельства меня посвятила не только Татьяна, но и моя жена. Они ведь были давними и довольно близкими подругами, и только по странной гримасе судьбы Таня никогда не была у нас дома при мне, а я никогда не бывал ни у них, ни в общих компаниях. Так случилось и месяц тому назад, когда жена отправилась к ним на вечеринку по случаю отъезда Петра с дочерьми в деревню. Я был также приглашен, но, как водится, сказался больным, так как был занят вечными поисками подходящего «творческого» настроения и кругами ходил около письменного стола, ни дать ни взять — блудливый кот.

Компания у них собралась большая, и после основательного подпития вспомнили, по какому случаю собрались, и принялись шутливо обсуждать обоюдный долг Татьяны и Петра по сохранению супружеской верности во время разлуки. Как-то само собой вышло (видимо, из-за общепринятого взгляда на Татьяну, как на особу, недоступную никому, кроме супруга), что все свелось к обсуждению одного Петра. Впрочем, мужем он считался тоже образцовым, да и надежным гарантом его соответствующего поведения в отпуске были две доченьки, — хотя, правда, нашлись и тут возражения, что сие никакой не гарант, что, когда набегавшиеся за веселый деревенский день доченьки уснут «без задних ног», их папа будет предоставлен на полное растерзание провинциальным гетерам, а также влюбчивым до полной потери застенчивости деревенским молодухам, давно поддавшимся горячке темных городских пороков, — так что противостоять такому натиску невозможно без совершенно необычной силы воли, а последняя, дескать, вообще легко изменяет даже самому верному мужчине, когда мало-мальски умелая женщина воспылает желанием предложить ему свои страстные услуги… Кроме Петра, образцово-показательным мужем считался также и я, и поскольку по твердому убеждению моей жены я будто бы был выше того, чтобы «косить налево», то именно она, моя жена, оказалась в результате единственной из этой компании, кто все-таки настаивал на том, что очень редким мужчинам, вроде меня, свойственна такая сказочная стойкость (тут, безусловно, над женой съехидничало шампанское). Все донельзя удивились такой романтической точке зрения, а Татьяна, как наиболее склонная к острому словцу, заявила даже, что и моя стойкость лишь пузырь мыльный, который лопнет от одного ее прикосновения, — и даже не в буквальном, физическом смысле, а косвенно. Тут же ею был предложен маленький тест, которому и решили подвергнуть мою супружескую верность и по результатам которого договорились судить обо всем мужском сословии. Все просто: нужно только набрать мой номер телефона и, если после совершенно недвусмысленного предложения незнакомой женщины я дам согласие и мы договоримся о свидании, необоримость мужской тяги к разнообразию будет раз и навсегда доказана. С легкомысленного согласия моей жены Татьяна немедленно вышла в другую комнату к телефону, чтобы, вернувшись, доложить компании о результатах эксперимента.