Пора услад - [3]

— И все же, любезный, — я почти тянул серебробородого под руку, — что чрезвычайное я должен совершить, чтобы доказать себе, что я уверовал, и действительно уверовать?

— Ну вы, ей-богу, слишком многого от меня требуете. Вы уж слишком назойливы.

«Сейчас он вообще скажет, чтобы я отвязался, что им не до меня», — подумал я и все-таки не отстал.

— Какой именно поступок?

— Я вам попробую объяснить, — согласился он со вздохом, отрываясь от моей жены, вставая и беря меня самого под руку. Он подвел меня к раскрытому окну. — Вот, пожалуйста: поднимитесь сюда, на подоконник, перекреститесь, скажите вслух или просто подумайте «верую!» и — прыгайте. В этот самый момент уверуете истинно и спасетесь.

— До чего же глупо, — разочарованно отрезал я.

— Как знаете, — снова вздохнул он и, отпустив мою руку, отошел прочь, а я остался у окна.

Я смотрел и вроде бы не находил в ночном пространстве ничего «предвещающего», хотя с огромной, сорокасемиэтажной высоты вид был занятный.

Полная, красноватая луна обильно источала свет, жаркий, словно в знойный полдень. Одиночные и множественные огни вспыхивали и гасли среди зданий то в одном, то в другом квартале города. Предрассветное свечение, просачивающееся из-за горизонта, позволяло рассмотреть внизу довольно мелкие объекты.

Я оглянулся. Люстра была погашена, стол озарялся несколькими свечами, но застолье продолжалось не с меньшей резвостью: неясные, искаженные колеблющимся живым освещением фигуры поднимались, разливали вино, произносили невнятные тосты, звенели хрусталем и серебром.

Я снова повернулся к окну и с неожиданным содроганием отметил про себя, что в ночном небе в самом деле происходит постоянное движение, словно едва-едва колышется огромная плащаница.

— Он сказал правду, — услышал я около уха дорогой голос. Незаметно подошедшая жена как будто в страхе прижалась ко мне, взяла мою руку.

— Ты больше не уйдешь? — спросил я.

— Хочешь, я сделаю это вместе с тобой? — предложила она самоотверженно вместо ответа.

— Но ведь у меня действительно нет никаких достоверных сведений… — начал я и запнулся, потому что около другого уха услышал еще один не менее дорогой голос:

— Он сказал правду.

— Конечно, мама… — вздрогнул я.

— И я вместе с тобой. Ты только поверь, — ободрила она.

— Я попробую, — пробормотал я и полез на подоконник.

Вскарабкавшись сам, я помог подняться жене и маме. Высота опасно, но приятно кружила голову. Тем не менее я, конечно, знал, что ни за что не стану пробовать такую штуку.

— Как бы не было слишком поздно, шляпа! — услышал я за спиной ворчливый голос отца. — Перекрести лоб — и с Богом!

— Ты скажешь, папа… — через силу усмехнулся я, но клонился все больше и больше вперед, зачарованный голосом отца.

— Не дрейфь, — убеждал он. — Кто знает, кто знает, может быть, уже в следующую секунду раскроется небо, и сойдет ангел Господень с ключом от бездны и большой цепью в руке…

Я порывисто оглянулся назад и обнаружил вместо отца бубнящего серебробородого.

— …И возьмет он дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана…

Под руки же меня держали вовсе не жена с мамой, а юная флейтистка со спелой блудницей. Я облегченно рассмеялся и взглянул вниз, чтобы представить себе плавный полет над мегаполисом, как скольжение по невидимому желобу.

По центральному проспекту, высвеченному тяжелым черным светом, шатаясь и спотыкаясь, брело множество коров и лошадей, неправдоподобно для живых существ тощих, изможденных, полуобглоданных, с волочащимися следом спутанными, пыльными кишками, и такие же страшные, худые собаки тащились за ними и вяло грызли их прямо на ходу, а этих собак так же вяло грызли собаки поменьше. Были видны и редкие люди, едва переставляющие ноги; кое-кто из них тихо укладывался у края дороги и уподоблялся мертвому дереву, и целые груды таких деревьев лежали уже вдоль дороги. И были повсюду такие неимоверные сушь и зной, что асфальт стал, как патока, а стекла в окнах лопались, и осколки шлепались в эту патоку.

А еще я увидел, что по небу прошла трещина, и из трещины полился чистый, белый свет и стал разливаться, словно река или море, стремительно надвигаясь на меня.

Я остолбенело взирал с высоты на происходящее, тупо переваривая и никак не в силах переварить простейший вопрос: «Мгновение длится или уже погасло?..» Наконец я раскрыл сведенный судорогой рот, чтобы хотя бы закричать Ему: «Прости, Господи, бедного дурака!», но вместо отчаянных и спасительных слов покаяния и веры в моем горле что-то гадко заверещало, и наружу выперхнулся лишь немыслимый, окаянный, гнусный клекот. Приходя в ужас от этих звуков, я все же продолжал натужно вопить:

— ГУЯЙРГУЕРМ! ГУЯЙРГУЕРМ!..

Потом под самым моим боком взорвался ослепительный сноп бенгальского огня, я шарахнулся от него в сторону, перевалился на другой бок и, с колотящимся сердцем и стучащими зубами, приоткрыл глаза и, увидев раннее утро, сразу поверил, что лежу у себя в постели рядом со спящей женой. Я долго не мог сбросить с себя душный ужас сновидения, трясся, как кролик, лепетал что-то вроде «Отче наш…» и, косясь на жену, торопливо и стыдливо крестился под одеялом.