Пора услад - [6]
В то время я уже сидел за письменным столом, но родить, однако, ничего еще не родил, а в тоскливом состоянии мыслительной каталепсии балансировал на стуле, привычно вздыбив его на две ножки. Зазвонил телефон, и я с облегчением соскочил со стула, который, в свою очередь, облегченно скрипнул, и, с удовольствием и надеждой на некий спасительный толчок, который бы вывел меня из скудоумия, я сказал в трубку: «Да-а?..» Может, предчувствовал что-то чрезвычайное?.. Последовавший затем короткий, но захлестнувший, словно наркотическая волна, разговор, в продолжение которого я лишь семь раз произнес то же «да», каким-то непостижимым образом понес нас навстречу друг другу, стремительно накаляя наши чувства, так что сама Татьяна мгновенно забыла о шутливости своих намерений, а мне даже в голову не пришло подозревать подвох. Не могу вспомнить, что именно она говорила, чтобы обольстить меня, — да она и сама этого не вспомнит. Поразительно бесстыжие слова переплетались с поразительно чистыми и искренними — но еще больше значили, должно быть, тембр, интонации, несшие в виде кода неистовую энергию души, столь чудодейственную, что в конце разговора мы оба явственно ощутили себя уже в объятиях друг друга. Все было решено: мы договорились о встрече… Положив трубку, я лег на диван и до возвращения жены неподвижно лежал, глядя в потолок, не в состоянии понять, началась ли моя жизнь с этого разговора или закончилась на нем. Татьяна же вернулась в компанию и с неподдельным спокойствием и правдивостью солгала, что я «кремень» и что вообще женщинам следовало бы в корне изменить о мужчинах мнение… Вот как завязался этот роман.
На проспекте, широком, как взлетная полоса, мы сели в пробиваемый солнцем троллейбус и поехали вдоль строя темно-зеленых лип, вибрирующих в приасфальтовом мареве, словно тяжелые шары на тонких ножках. Мы молча тряслись на задней площадке. На следующей остановке в расщелкнувшиеся двери влез какой-то плешивый, грушеподобный шиз лет пятидесяти. Он изрядно продавил толстым задом сиденье, потер ладошкой мокрые губы и серьезно и торжественно объявил всем немногочисленным пассажирам:
— До Красной площади машина следует!
Многозначительно переглянувшись, пассажиры деликатно поотворачивались. А когда поехали, грушеподобный возбужденно завертелся на сиденье и, тыча пальцем в окно, так же серьезно и громко принялся сообщать:
— Вон, вон Громыко побежал! А вон президента повезли! А вон Рыжков побежал! А вон Андропов поехал! А вон опять президента повезли! А вон Косыгин поехал! А вон Брежнев. Брежнев побежал!.. А вон, вон у милиционеров авария! Голову — отрезало! Руки — отрезало! Ноги — отрезало!.. А вон опять президента повезли!
Легко коснувшись губами моих губ, Татьяна вышла у вокзала, а я поехал дальше, глядя на ее удалявшуюся фигурку, и, задыхаясь от накатившей на меня бешеной ярости, банально и грязно ругал и проклинал ее про себя. Между тем грушеподобный продолжал добросовестно объяснять вновь вошедшим:
— До Красной площади машина следует!
Уткнувшись лбом в стекло, я зажмурился, вздрагивая и пытаясь превозмочь боль, отравленный адской смесью любви и вожделения. Мне грезились какие-то дикие обряды древних любовных культов и представлялся мигом освобождения и блаженства, высшим счастьем самопожертвования акт символического совокупления с богиней, когда в религиозном экстазе собственноручно отчекрыживались заточенными крюками собственные пылающие половые органы и швырялись к ногам каменной идолицы-бабы.
И действительно, что-то дикое, наверное, появилось у меня в глазах, потому что, когда я повернулся и взглянул на грушеподобного, тот вдруг мгновенно осекся и впал в подобие сонного транса, словно под авторитарным взглядом своего лечащего врача.
Я выскочил из троллейбуса, дебильно оскалившись на застывшего психа, и целеустремленно понесся по Садовому кольцу. Сработал некий спасительный, заложенный, видимо, на генетическом уровне автоматизм, заменяющий чувство пути, и не прошло и получаса, как разрывающая грудь тоска загнала меня в давно уже не посещавшийся мной «пестрый» зал Дома литераторов, где эдаким трансцендентальным Мефистофелем, не раскланиваясь ни со знакомыми, ни с благодетелями, ни даже с доброжелателями, я мрачно и горько уткнулся в салат, коньяк, вино и «пепси», пока в мозгу не вспыхнул яркий факел и глухая тоска не трансформировалась в бесшабашность вселенской неприкаянности и экклезиастовой свободы и неистовый, но потаенный восторг висельника.
И уже безбоязненно я взглянул в настоящее и будущее. Сориентировавшись в обстановке, я легко выцедил из оглушительно гомонящего пестрого люда утомленную красавицу со звездой Давида меж одухотворенных грудей, которая лишь мимолетно скользнула по мне взглядом «я вас знаю» и, поднявшись, потянулась к выходу. Я нагнал ее в вестибюле с беспрецедентно фамильярным «па-азвольте проводить». Она быстро покосилась через плечо, но тут же согласно кивнула с несколько высокомерным и насмешливым выражением, по которому я вдруг сообразил, что и она чрезвычайно пьяна.
Мы завалились в такси на заднее сиденье. Звезда нараспев сообщила водителю адрес, а когда машина полетела вперед, я взял ее руку, переплетя свои пальцы с ее, и поднес к своей щеке, услаждаясь хищным, алым маникюром, чувствуя, как густой красный цвет будоражит и вселяет в меня веселое плотское нетерпение. Я поцеловал Звезду в ключицу и поехал ладонью по колготкам без промедления за пределы возможного, в то время как, сводя и разводя колени, она приветствовала меня, а ее пальцы с красными ногтями торили свою дорогу.
