Пора услад - [23]

Подойдя вплотную, я вошел.

Я оказался в зале ожидания маленького провинциального вокзала, где под сводчатым, голубым, чисто оштукатуренным потолком ярко горел светильник-звезда, набранный из тонких трубок дневного света, а за распахнутыми узкими окнами стояли черные акации с перепончатыми кронами, обрызганными жемчужистым ночным туманом.

Все здесь было тихо и сонно. Ряды гладких скамеек из красного пластика были тесно заполнены дремлющими пассажирами; информационные репродукторы молчали, а темные перроны, просматривающиеся за неподвижными створками тяжелых стеклянных дверей, были все до единого пусты, и никаких поездов будто бы и не предвиделось.

Изрядно утомленный, я пробрался на свободное место и прильнул к скамье, покорно повторяя плавные изгибы ее спинки и сиденья. Но под спудом усталости еще тихо тлел какой-то хмель или память выносила на поверхность что-то тягучее и вселенское, словно в магии гашиша, и с теми же неутихающими, вечными песнями о пасущихся сернах, медовых сотах, спелой пшенице и виноградниках.

Я приподнял голову и увидел, что прямо из черного, посеченного радужными прожилками зеркала выглянуло мое странное отражение, как будто напоминая с гримаской сарказма: не мои ли глаза говорят лишь о том, что не ведают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной, и не мне ли, не мне ль столь многие из женщин способны с весельем ответить взаимностью… Я прикрыл глаза, чувствуя, как с нарастающей сонливостью границы моей внешней оболочки будто бы начинают быстро раздвигаться, словно в раздувающемся шаре, но по мере этого расширения та область — чуть выше переносицы, где сосредоточено самоощущение моего Я, уменьшается и проваливается в это расширяющееся пространство, как сверкающая, брошенная в воду монета быстро и легко уходит в глубину.

«Столько-то цариц, столько-то наложниц и девушек без числа, но не они, не одна из них, но единственная она, моя голубка, запечатанный источник…»

Почудилось, что все мы поем это вслух, и, встрепенувшись, я подтянулся на сиденье. Но, оглянувшись, только сдержанно усмехнулся: не было у них ртов, чтобы петь, и не было даже ушей, чтобы пение слышать. Что же было? Нечто язычески выразительное — простое и продолговатое, словно надолбы. Отправление поезда неопределенно затягивалось — вот они и застыли торчком, в параличе бездействия: долговязые и коротышки, худые и толстяки, прямые как палки и совершенные кривули… Впрочем, и я принадлежал к той же расе.

Чтобы осмотреть всего себя или, вернее, осмотреть всю внепропорциональную, обширнейшую часть себя — от мшистого основания до нежно-матового эллипса купола с опоясывающим его вычеканенным гребешком, а также стены, украшенные как бы барельефами и змеистой лепниной, мне приходилось выгибаться и наклоняться то в одну, то в другую сторону относительно обоюдного перешейка, скрывающего в себе, подобно соединительному кабелю, многие тысячи тончайших волокон-проводников, благодаря которым я мгновенно ощущал все сложнейшие метаморфозы, происходящие в каждой поре и капилляре всего гигантского объема.

В глубине души я чувствовал, однако, какую-то противоестественную односторонность и даже утрированность такой анатомии, а также моей приращенности к внушительному телу. Уж скорее ему, а не мне пристало быть упрятанным под складками материи и являться лишь для дела и по моему зову в то время, когда воздух напитывается ароматами душистого перфюма и горячие извилистые пещеры раскрываются для глубоких измерений, при которых я все-таки всегда остаюсь снаружи, а он входит внутрь, предоставляя мне руководствоваться и довольствоваться осязательными ощущениями, и уж тогда я в самом деле превращаюсь в бесполезный, атавистический придаток его самодостаточного бытия… Поэтому-то теперь, в нашем вынужденном вокзальном бездействии, я даже посмеивался над его бесполезностью и иронизировал по поводу его глуповатой выставленности со всеми своими поблекшими достоинствами, тогда как я сам, незаметный и беспечальный, мог вполне спокойно и уютно свернуться калачиком у его основания, словно сам по себе.

Скрестив руки и уронив голову на грудь, я пребывал в полусне, и события последних часов еще набегали отраженными, затухающими волнами.

Некто доброжелательный и вкрадчивый передал приглашение и сообщил, что Она будет там. Я, не раздумывая, примчался и незаметно влился в незнакомую сумбурную компанию, развлекавшуюся в глухом пригороде — в гулком многокомнатном и довольно обветшалом особнячке, наполненном объятиями, словно в забытьи, и музыкой, и где действительно была она, и я нашел ее в этот вечер, и после нашего знакомства в чередовании света и тьмы состоялось все желаемое и желанное. Выжатый и бесчувственный, я ушел в ночной час, унося в памяти только самый общий, обезличенный и без того уж давно отлившийся в моем сознании женский образ: черное сияние расширенных глаз, расцветающий бутон губ, отсвет горячего румянца на хищноватых скулах, а еще — ворох тяжелых волос, будто врастающих во мглу ночи.

Какое-то движение зарождалось в зале ожидания. Пока я лежал, поглядывая сквозь чуть приоткрытые веки, словно сквозь щелки между плотными шторами, мимо проследовали несколько служащих в аккуратной униформе. Они переносили вручную увесистые, подтекающие брикеты, похожие на плитки замороженной, голубовато-белесой студенистой жидкости, и по всему было видно, что это ценный груз.