Пора услад - [26]

А, может быть, блуждания по подземным вокзальным переходам не были такими уж долгими и утомительными. Во всяком случае, когда поверх голов толпы показался движущийся освещенный эскалатор, я сразу перестал ощущать неприятную толкотню. Я вскочил на ступени, подталкивая впереди себя инвалидное кресло-коляску с телом старика, вцепившегося в подлокотники. Мне непременно загорелось помочь немощному, но перед выездом на поверхность колесо коляски застряло между никелированными трубами перил, и я безрезультатно рвал его из ловушки. А люди поспешно огибали нас, торопясь к перрону, и их становилось все меньше: никто из них не проявлял и намека на то, чтобы помочь нашему затруднению, более того, пробегая мимо, они даже поглядывали на меня с нескрываемым удивлением, и тут я наконец всмотрелся и увидел, что в коляске искусно сделанный муляж, и довольно отвратительный, скорее похожий на труп, чем на живого старика, — вдобавок он оказался местами распотрошен, растрепан, с грязно смазанным гримом и колючими стеклянными глазами, вперившимися в пространство… Площадка вокруг уже опустела, и я метнулся к выходу один. Так и есть: перрон перед поездом тоже опустел, зато все вагоны забиты до отказа, даже двери не могли захлопнуться. И впервые меня окатило настоящим отчаянием из-за невозможности попасть на поезд.

Со всех ног я пустился в какой-то другой подземный переход, вероятно, в надежде попытать счастья на другом пути. Плохо освещенная лестница вела с этажа на этаж, словно внутри жилого дома, чрезвычайно похожего на тот, где я жил с моей семьей и куда возвращался все реже и реже, но откуда уходил все чаще и чаще, чтобы найти ее там, где она обещала ждать на этот раз, сообщая об этом со страстью и нетерпением.

Какой-то плечистый человек вежливо заступил дорогу, вопросительно вскинув голову и назвав мое имя. Я так же вежливо кивнул в знак согласия: «да, это я», — и в ту же секунду увидел, как передернулось судорогой его лицо, как будто он собирался рвануть штангу, и тут же едва не снес мне голову двумя или тремя ударами тяжелых кулаков. Из-за его спины вынырнул второй, а сверху скатился третий. Я ничего не чувствовал, оглушенный; меня пинали ногами, но это им было неудобно втроем, пока я по-детски жался в угол. Потом один приблизил свое круглое, как луна, лицо к моему; мне почудилось, что на меня сеется серебристая селеновая пыль, — ему всего лишь было нужно, чтобы я честно и искренне рассказал обо всем, что было между ней и мной. Меня даже приподняли и дали поглотать свежего воздуха, едва не выпихнув из окна, но я, к счастью, все еще ничего не чувствовал и, ко всему равнодушный, лишь смиренно все отрицал, и они, видимо, впечатлившись моим смирением — «Да что вы, у меня жена, у меня мой малютка…», — оставили меня и исчезли… Нет-нет, не выпихнули из окна и никто не узнал, было ли мне прекрасно с ней… Потом я долго отлеживался дома. Жена увядала в невидимых слезах; я даже боялся показаться и взять на руки малютку, чтобы тот не испугался и не закричал, увидев мое черное лицо… Но в мыслях я уже давно нежился где-то в укромных складках бархата, плюша, кисеи, вдыхал благовония: у нее… И вот наконец снова отправился туда.

Лестница огибала темную площадку. Разбойники или пьяные стражники метнулись ко мне, но все же я на этот раз, невредимый, выскользнул, увернулся от их цепких рук и быстрых ножей и был таков.

То с одной, то с другой стороны замелькали табло с информацией об отбывающих поездах. Здесь, конечно, творилась невообразимая путаница. Я выбрался на перрон и вошел в пригородный поезд. Чистые, светлые вагоны чуть-чуть дрожали, словно готовые вот-вот тронуться с места. Я переходил из одного вагона в другой; на лавках мирно располагались целые семейства со своим обременительнейшим скарбом… Что за сюр, да это и не вагоны вовсе, а все тот же зал ожидания, где, чертенея от скуки, я развалился на скамье с подобранной на полу газеткой, в которой был вынужден ознакомиться с уничижительными отзывами — как бы от лица некой общественности — о таких вот убогих, ужасно узких, мелких, секс-примитивных маньяках, животных, которые используют женщину исключительно в качестве вещи — грубо потребительски, без намека на духовность и нравственность намерений, — и эти вот, клейменные позорными комплексами, готовые всю жизнь похерить по бардакам, сластолюбцы, кажущиеся себе безобидными стрекозами и бабочками, на самом деле успевают посеять вокруг себя столько зла, что во искупление его недостаточно и отмщение китайскими казнями…

Совершенно верно, жалкая газетенка с наиглупейшими статейками, порвать ее в клочки — и больше ничего!.. Но вот мелькнул обрывок, какой-то эпизод. Задерживаю его перед глазами, механически вникаю, и что же: будучи задержан по подозрению в совершении некоего криминального деяния на почве любовной, некий субъект, очень невзрачный, тихоня в быту, отец одного или двух детей, можно сказать, слюнтяй, был помещен в общую камеру следственного изолятора, где вызвал чисто человеческое осуждение и отвращение даже у восьмерых сокамерников, бандитов и воров. Конечно, растоптали очки и маленькое фото жены и малютки и утопили в санузле. Вероятно, все восемь проучаствовали в совершении над ним того, что на лагерном жаргоне именуется «опустить». Вероятно, жестоко избивали при этом. Примечательно, что он практически не кричал, не сопротивлялся, как будто воспринимал все как «награду». Примечательно, что впоследствии он ни словом не пожелал объяснить происшедшее в дальнейшем или пожаловаться на перенесенные издевательства, хотя бы в качестве своего оправдания: та злосчастная ночь уже заканчивалась, когда он неслышным ужом выполз из своего угла. Бог весть откуда у него взялось лезвие от безопасной бритвы, которым он почти мгновенно успел перерезать горло троим обидчикам из восьми, когда поднялся шум и вмешалась охрана. Изловчившись, он зачем-то тяжело порезал и одного из стражников… Медицинская экспертиза, однако, признала его вменяемым, и жуткая и бессмысленная его история подошла к развязке.