Пора по домам, ребята - [11]

Фронт откатывался все дальше на запад. Таманского выписали из госпиталя и направили в отдел кадров. Шел он туда и размышлял, куда же его теперь пошлют. Хорошо бы вернуться в свою дивизию — ведь человек не чурбан, привыкает к людям. Подполковник в очках, увидев капитана, явно обрадовался. «Мне нужны три командира роты — фронтовики. Можно считать, что я их уже нашел. Ты как раз будешь третьим. Пойдешь, Таманский, служить к союзникам. Солдаты у них есть, а вот офицеров не хватает. Андерс увел всех их в Иран. В польское войско пойдешь служить. Газеты читаешь, поэтому наверняка слышал, что формируется польская дивизия. Слышал?» — «Так точно, слышал. Но…» — «Какие еще там «но». Приказ о формировании польской армии подписал сам Верховный главнокомандующий. Ясно?» — «Ясно, товарищ подполковник». — «Ну и слава богу, что ясно. Вот тебе предписание, и в путь. А те двое сидят в приемной. Втроем вам будет веселее». — «Но ведь я по-польски ни в зуб ногой», — пытался еще защищаться Таманский, тут подполковник поднялся из-за письменного стола, давая понять, что разговор окончен…

Польша. Поляки. Польское войско… Виктор Таманский не был историком. Мир и политику знал по радиопередачам и газетам. Поэтому о Польше и поляках он знал только то, чему его научили в школе. Знал о Феликсе Дзержинском, но знал и о буржуазной Польше и польских панах, которые в двадцатом году подняли руку на молодую Страну Советов. Потом нападение гитлеровской Германии на Польшу. Как раз в это время несколько польских семей из Западной Украины оказались даже в Подгорном и поселились в его совхозе. Он выделил им две хаты, помог кое-как устроиться. Глубже в их дела не вникал. Не потому, что они были чересчур сложными для него, а потому, что, как всегда, было полно работы — с раннего утра и до позднего вечера мотался он по обширному совхозному хозяйству. А впрочем, сколько тогда людей, не только поляков, кочевало с одного конца страны в другой? Дуся, которая преподавала в школе, рассказывала ему о польских детишках, говорила, что они способные, послушные и уже вполне сносно говорят по-русски.

Поляки в совхозе работали хорошо. Землю любили, умело обращались с ней, можно даже сказать — уважали ее, а это для Таманского было самым главным. Одного из поляков — молодого, энергичного, по фамилии, кажется, Ружицкий — он назначил бригадиром. Ну, а потом война. Поляки остались в совхозе. Когда местные мужики отплывали на пароме — они стояли на берегу среди баб. Потом, уже на фронте, он слышал, разумеется, и о Сикорском, и об Андерсе. И хотя к тому времени многие вопросы, в том числе и политические, стали для него намного яснее, но вот польские дела казались ему по-прежнему какими-то сложными и не очень понятными. Ну, взять, к примеру, номер, который выкинул этот польский генерал Андерс. Обученное и вооруженное с помощью Советского Союза войско увел за границу вместо того, чтобы отправиться на фронт, скажем под Сталинград, где все висело на волоске. Да, но это была уже большая политика, а он, капитан Таманский, должен был рыть окопы, стрелять, поднимать в атаку — бывало, что и по несколько раз в сутки — свою сильно поредевшую и таявшую с каждым днем роту. Где ему там было до большой политики, до поляков.

А теперь он с ними. И уже много времени вместе. Ленино, форсирование Вислы под Варшавой, которая горела как факел. Поморский вал, весенняя, полноводная Одра, Берлин! В бою гибнут и русские, и поляки. Их тоже настигают пули. И так же они тоскуют по своему дому. Это понимает майор Таманский, который своих бойцов — особенно тех, кто прошел от Ленино до Берлина, — знает почти всех по фамилии. Его батальон — это крестьянское войско. Подавляющее большинство солдат родом из деревни. Пережили войну. Весна! Земля зовет. А им пока нельзя возвращаться домой — должны остаться здесь. И майор Виктор Таманский — хотя ему хочется выть от тоски по тайге, семье, реке, полям, жене и детям — остается вместе с ними, со своими солдатами, с поляками.

Плохо спалось в ту ночь майору. Не помогли ни мягкий диван, ни легкое пуховое одеяло, ни накрахмаленное, шелестящее, пахнущее свежестью белье. А может быть, именно поэтому сон и не приходил? А может, это смерть Ковальчика не дает ему покоя? Но ведь на то и война, на ней гибнут солдаты. Да, но война-то закончилась, а Ковальчика нет в живых. Однажды — даже не понятно почему — пришла Таманскому в голову мысль вспомнить друзей, боевых товарищей, своих командиров и подчиненных, которые погибли на поле брани. Начал считать, но сразу же перестал. Стольких недоставало! Но мысль эта не давала покоя. Особенно с тех пор, когда он начал служить в Войске Польском и командовать поляками. «Какой я командир?» — спрашивал он сам себя. Смерть или тяжелое ранение своего бойца он переживал как личную неудачу. «Они верят мне, доверяют, а как я ими командую?» Он выходил из себя, если у кого-то из офицеров в его присутствии срывались с языка избитые фразы: «Что ты, парень, так убиваешься — ведь война есть война». «На войне, как на войне». И тогда он отвечал им: «На то ты и командир, чтобы думать не только о себе, но и о своих солдатах. «Ура» надо кричать не для того, чтобы заглушить свой страх, а для того, чтобы напугать противника». Однажды даже командир полка на одном из совещаний упрекнул Таманского, что он чересчур осторожен. «Если бы ты поднял своих в атаку — давно бы взял эту проклятую деревню. Зря ждал танков. А теперь они хвастаются и смеются над твоей пехотой». Обычно дисциплинированный Таманский на этот раз не выдержал: «Зато у меня в батальоне осталось на десяток солдат больше». Случайно, по-глупому погиб Ковальчик…